Футбольный театр

Осторожно стал спрашивать у футболистов: в чем дело? Одни деланно удивлялись: не замечали, мол. Другие под любым соусом уходили от ответа. Две недели спустя мне рискнули сказать правду: у Николаева болезнь печени. Незадолго до моего приезда он отлежал два месяца в больнице. Не хотели говорить – боялись, что с ходу, не разобравшись, выгоню.

Здесь же, в коллективе, нашлись советчики, которые рекомендовали именно эту меру. Они убежденно считали, что предлагают подлинно гуманное решение.

– Михаил Павлович, – говорил один из них, – парню восемнадцать лет, он по-мальчишески думает, что с уходом из спорта рухнет вся жизнь. Но мы-то с вами должны понимать: рухнет, действительно рухнет, если останется. Ведь угробить можем человека… Нельзя брать на себя такую ответственность. Врачи ему сказали: ни в коем случае никаких физических перегрузок! Да и что мы, в конце концов, хлеба его лишаем?

– Я не видел его в игре, но у меня сложилось такое впечатление, что он очень способный мальчик.

– Ну, способный. Ну и что?

– А то, что в этом случае он и впрямь много потеряет.

Признаюсь, первым моим побуждением было последовать совету «доброжелателей»: и сам себе может нанести непоправимое зло, и команде обуза. Раньше я, возможно, так бы и поступил. Но теперь мне было далеко за пятьдесят, и я подходил к вещам мудрее и осмотрительнее. Я, по крайней мере, не торопился с решениями, умел осадить порывы и точно знал, что в жизни не бывает ни предметов, ни явлений с одной плоскостью. Все на свете имеет толщину, глубину. Суть дела редко выступает на поверхность. Зато часто выступает мнимая, верхушечная суть, которая выглядит истиной и сбивает нас с толку.

На другой день я отправился в больницу, где прежде лежал Николаев. Встретился с ивановским светилой, профессором. Долго беседовали. Он заключил:

– Ему необходимо сменить вид спорта. Футбол для него опасен.

– Извините, профессор, вы большой знаток медицины, но, видимо, не совсем хорошо разбираетесь в современном спорте. Я не знаю такого вида атлетики, где бы спортсмен не подвергался большим физическим нагрузкам. С другой стороны, совсем лишить парня любимого дела – почти все равно, что лишить его хлеба…

– Ладно. Давайте так: мы соберем консилиум и посмотрим его еще раз.

Собрался консилиум. Вынес приговор: занятия спортом прекратить. Николаев смотрел на меня, не желая понимать моего бессилия. Он видел его, но не хотел в него верить. Он хотел верить, что у меня есть еще какие-то тайные резервы, которые я держу про запас, на самый крайний случай, что я непременно что-нибудь придумаю, поскольку не может быть, чтобы старый, опытный тренер, столичная величина оказался при нуле вариантов и объявил ему окончательное «нет». Он бы поверил сейчас в самую нелепую попытку спасти положение.

– Витя, – сказал я, – поезжай сейчас на вокзал, купи два билета до Москвы. Постарайся на самый ранний поезд. Завтра поедем с тобой в Москву…

За долгую спортивную жизнь у меня сложился немалый круг знакомых. Среди них и медики, в том числе и звезды первой величины. Прибыв в Москву, я позвонил в научно-исследовательский институт физической культуры, связался с профессорами С. П. Летуновым и М. М. Евдокимовой и показал им своего больного. Они положили его в стационар и с неделю обследовали.

И был разговор, теплый и шумный, как ялтинский вечер в курортный сезон, счастливый, как глаза Вити Николаева. Летунов не стал посвящать меня в медицинские подробности, он ни слова не сказал даже о диагнозе. Он заявил мне:

– Мы назначили ему диету, прописали регулярный прием глюкозы, а лечить уж будете вы. Вы, Михаил Павлович, вы. Будете лечить его спортом. Дозами тренировки – сперва маленькими, а потом все больше и больше… И помните: переборщите, снова отправите парня в больницу. Ну а уж, недоборщите… Что я могу тут сказать? Вам же плохо – плохо будет играть. Мы, между прочим, тоже хотим, чтобы он хорошо играл. Его счет тоже в нашу пользу…

Весенний сбор мы провели в Закарпатье. На тренировках я держал Николаева поближе к себе и останавливал всякий раз, когда он увлекался. Потом начались игры. За весь первый круг я ни разу не выпустил его на поле. Команда относилась к нему с симпатией, большинство ребят опекали его, как сына полка. Хотя однажды все же пробился сорный голос: держим, дескать, дармоеда, полсезона прошло – ни в одной игре не участвовал. Но то был голос единицы.

Во втором круге я выпустил его на поле на двадцать минут. Через игру – еще на двадцать. В конце календаря он провел подряд два полных матча.

В следующем году Николаев полноценно работал весь сезон. И к концу находился в отличной форме. Еще через год Виктора пригласили в ленинградское «Динамо». Нынче его имя хорошо знакомо болельщикам.

…Но я забежал более чем на четверть века вперед. Вернусь в «Локомотив».

Сезон 1938 года оставил в моей памяти глубокую зарубку. Я вижу его подробно, в мелких деталях, словно в перекрестии прожекторов. Но и в таком освещении остается он мрачным, безрадостным…

Неожиданно для всех – для тренерского состава, для союзного руководства футболом, для прессы, для болельщиков и самих игроков – бывший обладатель кубка, один из лучших коллективов страны стал безбожно проигрывать. Игру за игрой, порою со счетом прямо-таки неприличным. Пресса принялась мусолить обидный мотивчик: нынче, мол, у «Локомотива» могут выигрывать все, кому не лень, и даже те, кому лень…

Ничто не предвещало катастрофы – никаких толчков, никаких знамений, напротив, все выглядело в лучшем свете. Зимою команда тренировалась в поте лица, но весело, увлеченно, с сознанием собственного роста. Рост и в самом деле замечался. Как-то сами по себе исчезли, забылись проблемы дисциплины, отодвинулись все посторонние заботы. Работа захватила ребят с ног до головы. Меня переполняло радостное чувство по случаю того, что работа с командой явно удавалась.

Я много уделял внимания общему развитию ребят. Поощрял и даже, так сказать, провоцировал интерес к искусству, особенно к театру и музыке, поддерживал самодеятельность – впоследствии мы даже сколотили свой маленький джаз и, будучи на сборах, дали несколько концертов в домах отдыха. Для этой, образовательной цели держал в активе комсомольцев.

Четверо – Гранаткин, Мошкаркин, Станкевич, Сердюков – учились в институтах. Это, правда, создавало свои сложности – приходилось проводить вторые, вечерние, тренировки. Но они ни у кого не вызывали недовольства, даже наоборот.

Когда началось ЭТО, я было подумал, что перегрузил ребят и убил хорошее хорошим. Но, присмотревшись, понял, что дело совсем не в том. То-то и удивляло, что каждый из игроков находился в отличной форме. Все же вместе проигрывали… Встречу за встречей!

После одного из таких поражений я не спал всю ночь. В чем дело? Или все остальные команды первой группы сделали чудодейственный скачок – все, как одна, заиграли вдруг на высочайшем мировом уровне? Но мистики не было. Футбол не стоял на месте, но и не прыгал по лестнице мастерства через десять ступенек. Где брешь, где окно, сквозь которое идут и идут мячи?