Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Теперь взялся действовать Квасов. Фомин, вынужденный силою обстоятельств уступить инициативу, угрюмо молчал и снисходительно улыбался. Гардеробщики с поразительной ловкостью помогли снять верхнюю одежду и понесли ее к вешалкам, как нечто драгоценное. Здесь знали Жору и умели польстить его неприхотливому самолюбию.
В тесной комнатке пол был застлан затоптанным ковриком. На потолке плесень выписала бесхитростные узоры. Густые запахи кухни, оттаивавших пальто и полушубков, аммиака и карболки отхожих мест перемешивались с неуемным рокочущим гулом, мерклым сиянием графинов и рюмок и стуком ножей о посуду.
Квасов спустился в подвал и вскоре поманил
— Цыгане сейчас дадут жизни! — Жора повел глазами на сцену. — У них перерыв. Садись сюда, Коля, а я лицом к ним, меня знают, неудобно сидеть спиной... Товарищ Фомин, вот тут будет вам в самый раз: вполоборота к искусству и хороший обзор.
— Затащил ты меня, Жорка, а мне надо домой. Перед своим домашним гепеу потом не отчитаешься, — пробурчал Фомин; его, по-видимому, смущало присутствие незнакомого Бурлакова.
Кешка закинул ногу за ногу, достал папироску из длинной коробочки «Бальные» и зажег спичку, лениво вглядываясь через огонек в настороженное лицо Фомина.
— Прошлый раз ему попало, — тихо сказал Кешка, наклоняясь к Бурлакову. — В подвальчик заглянул Ломакин, директор. Заметил. С мастерами рядовому пролетариату гулять воспрещено. Расценивают как нездоровое явление...
Старый официант с брезгливо опущенными уголками бескровных губ принимал заказ от знакомого ему Жоры.
— Не рекомендовал бы пить ерша, — посоветовал официант. — Помните, как на вас подействовали полдюжины жигулевского и литровый графин? Давайте переменим пластинку. Нарзан разрешите? Шашлыки кавказские имеются, карачаевский горный барашек. Салат под майонезом рекомендую. Селедку не советую, если бы иваси — другое дело. Остановимся на осетрине с хреном и попробуем корнюшончиков...
Мудреные названия официант произносил без запинки. Жора тоже понимал в этом толк и, пожалуй, даже бравировал своей осведомленностью. «Веревочка», как и «рено», словно зашифрованные символы красивой жизни, постепенно раскрывались перед Бурлаковым, но ему от этого не становилось легче.
После первой рюмки настроение не поднялось. Нет, не так, как он представлял себе, решалась его судьба. Что-то неприятное было в замашках его друга, когда он заискивал перед Фоминым, сносил его насмешки и старался угодить ему. Если это делалось ради того, чтобы устроить Николая на работу, то цена была слишком дорогой.
— Фомин, ты лучше спрячь орден. — Квасов наклонился через Бурлакова, нажимая ему на колено потной, горячей ладонью. — Не красуйся тут. Шпана обращает внимание.
— Ладно. — Фомин скосил глаза на свой орден и, расстегнув пуговку нагрудного кармана, опустил в него клапан с орденом.
— Дрались, а теперь стыдно?.. — спросил он мрачно.
— Вероятно, учреждение не подходит, — сказал Бурлаков.
— Советское же. Не в Берлине и не в Париже.
— Советское-то советское, а орден Красного Знамени здесь не монтируется, Дмитрий... — продолжал Бурлаков.
— Петрович, — подсказал Фомин и оглядел его дружелюбно. — Все выложили?
— Вероятно. — Улыбка тронула губы Бурлакова. Хмурыми, настороженными оставались только его глаза и густые брови, собиравшиеся к переносице. — Я, если откровенно сказать, завидую вашему ордену. Редко увидишь людей с орденами. Ну, у нашего комдива есть. У него три, у начштаба дивизии — один, у комбрига — два ордена. И все. Хотя нет, видел еще одного в Москве, вместе
с вами...— Со мной? — Фомин сразу назвал фамилию прославленного партизана. — Этот?
— Вероятно. На зубра похож.
— Да, да, именно на зубра. — Фомин засмеялся, лицо сморщилось, — обычно показывает он на зубра, что на бутылке, говорит, разве я не похож на этого зверя в профиль? Комкор Серокрыл! Отличный был командир. Вместе в Крым врывались, рубали корпус генерала Барбовича, до самой Ялты гнали, до пароходов...
Цыгане расцветили помост эстрады своими шелковыми рубахами, разномастными шароварами и юбками. Они запели сразу, резко и возбужденно. Из общего хора сразу выделились голоса трех молодых цыганок, сидевших между пожилыми.
Лысый старик в желтой рубахе, с гитарой и серьгой в левом ухе уверенно направлял по единому руслу этот поток то диких, то щемящих звуков.
Цыганская песня с гортанными выкриками и придыханиями как-то незаметно перешла в пляску. Вначале вышли мужчины в мягких сапогах с узкими подошвами, потом три молодые женщины — они-то и разожгли публику призывными движениями бедер и грудей и яркими глазами, круглыми, как у птиц.
Что-то древнее и дремучее просыпалось в душе человека при виде этой необузданной пляски. Мерещились степи, костры, скрип колес, кочевники на необъезженных конях. И вместе с тем чувство нежности, забвения, тоски охватывало людей, попавших в этот грязный подвал. За столами, залитыми пивом, люди вскрикивали, стонали, хмуро плакали.
— Понял, Колька, за что я обожаю «Веревочку»? — Квасов захлебывался слезами у самого уха Николая. — Они душу выворачивают наизнанку, я на них все просажу... Глянь, не моргай: идет их король... Главный цыган по песням и танцам!
Между столов, лениво отвечая на приветствия; шел высокий, широкий в плечах человек с длинными волосами под скобку, с матово-смуглым лицом и печальными светлыми глазами. Под пиджаком у него кремовая атласная рубаха и пояс с махрами почти до колен, сапоги лакированной кожи. И длинные кисти рук. Эти безвольные и изнеженные руки, надменные поклоны и вялая улыбка сразу настроили против него Бурлакова.
Все подчинилось этому человеку. Он сел не сразу, хотя ему немедленно освободили место у стола напротив эстрады и пододвинули стул. Осмотревшись, король повесил пиджак на спинку стула, встряхнул широкими рукавами, присел и, опершись локтями о стол, с болезненной улыбкой стал смотреть на сцену, откуда уже спускались к нему певицы.
Впереди шла пожилая цыганка, затянутая в талии ярким полушалком, с монистами на оплывшей напудренной шее. Время не сумело изменить ее грудной низкий голос. За ней передвигались две молодые цыганки со смуглыми руками, гибкими как змеи.
Лысый мужчина с бесстрастным толстым лицом шел за ними с гитарой в руках.
Цыганки допели начатую песню возле своего короля, и он слушал их, склонив голову, почтительно и строго. Когда они закончили, он пожал им руки. Потом взял поданную лысым цыганом гитару, опробовал струны.
Ресницы бросали тень на его щеки, приподнятая губа обнажала ровную белую полоску зубов. Он начал петь тихо, вполголоса, и этот заранее продуманный прием сразу оказал свое действие. Все стихли прислушиваясь; теперь, когда не нужно было осиливать шум, король запел громче. Его вялые пальцы извлекли неожиданно жесткие, сильные звуки, полоснувшие по сердцу Бурлакова будто ножом. Возникла песня, тревожная и злая, удалая и безнадежная, песня, которую никто не осмелился перебить ни кашлем, ни стуком посуды, ни разговором.