Гарсиа Лорка

А следующая строфа — апогей этой ночи любви:

Всю ночь я скакал до рассвета по лучшей дороге на свете, так мчалась кобылка лихая, удил и поводьев не зная.

Несомненно, в этот момент своего повествования поэт вкладывает весь жар души, словно воочию видит совокупление с женщиной — именно такое, какое было бы ему так желанно. Но только испанский язык, язык Лорки, способен точно передать глубинные его переживания, скрытые в словах, звуках и ритме стиха. Так, для образа «кобылки» взято слово «potra», которое не просто означает «лошадь» или «кобыла», а создает впечатление молодости и силы. Глагол «montado» подчеркивает «скакал верхом», то есть «наездник» не лежит, а крепко сидит на крупе кобылки — перед глазами живо предстает акт совокупления сзади. Надо отметить, что в испанском оригинале этот страстный акт тоже представлен словом «camino» — дорога, путь. Так становится понятным, что для Лорки эта любовная скачка не столько физическое действие, сколько поиск пути наслаждения и восторга.

Самым ярым противником «Цыганского романсеро» был Сальвадор Дали. Можно ли хоть на минуту поверить, что он видел в этом произведении лишь дешевые картинки из жизни цыган? Несомненно, он ревновал Лорку к его успеху, а возможно, и к его новому другу, Эмилио Аладрену, хотя он сам способствовал, не желая того, возникновению их дружбы — тем, что бежал из Мадрида, оставив там Лорку: новый друг вскоре занял в сердце Федерико то место, которое ранее занимал он сам. Не случайно Дали сделал всё, чтобы оторвать Федерико от Эмилио, утверждая, что тот легкомыслен и непостоянен (Аладрен действительно вскоре женился и отдалился от поэта).

В сентябре 1928 года Дали направил Лорке длинное письмо (на семи страницах), где осудил его пристрастие к преувеличенному поэтическому образу и, как ему казалось, пригвоздил поэта к позорному столбу его эстетики: «Ты думаешь, возможно, что некоторые твои образы захватывающе необычны, и пытаешься внести усиленную дозу иррационального в свои тексты, но я могу тебе сказать, что твоя поэзия состоит лишь из клише — стереотипных и обывательских». Сказано как нельзя более ясно — и столь же несправедливо. Дали настаивает на том, чтобы Лорка «свернул шею» рифме — она якобы окончательно устарела, и Лорка послушается его: завороженный своим приятелем, он, словно в бреду, напишет потом своего «Поэта в Нью-Йорке» — совсем в иной манере. Но в этом же, столь резком, письме Дали — так много нежности и любви к своему другу Федерико: «Федерикито… Я вижу в тебе большого глупышку, ты и есть большой эротический глупышка с маленькими глазками, волосами на теле, страхом смерти и пожеланием — если ты умрешь, сообщить об этом святым (здесь намек на двустишие из поэмы «Умер от любви»: «Мама, когда я умру, скажи об этом святым…». — Прим. пер.)… Я люблю тебя за то, что открывает в тебе самом твоя книга — и что на самом деле противоречит той картинке, которую всё это гнилье (так Дали называет буржуа и вообще добропорядочных граждан. — Прим. пер.) сделало из тебя: смуглый цыган, черная шевелюра, сердце ребенка и т. д. и т. п. — всего этого декоративного Лорку, нереального, несуществующего в жизни».

Кстати, кто первым изобрел этот эпитет — «гнилье», столь модный в узком кругу друзей поэта? Сальвадор Дали, который так часто его употреблял, и даже злоупотреблял им, приписывал себе эту честь. На самом же деле это словечко, «putrefacto», изобретено было Лоркой в том самом «укромном уголке» кафе «Аламедо» в Гренаде, где собирались будущие гении пера и кисти. Хорхе Гильен присутствовал при рождении этого понятия и отметил затем факт его распространения в жаргоне артистической молодежи. У Лорки это слово обозначало зарисовки гротескных фигур, и по ассоциации — всё, что кажется устаревшим, затхлым, «буржуазным» и отталкивающим, вычурным и фальшивым. Однако именно его сердечный друг Сальвадор сделал это понятие флагом своего искусства и символом своего мрачного гения.

Закончим, однако, разговор об этом письме Сальвадора. Лорка не обиделся на друга — совсем наоборот. По сути, он был согласен с Дали: «Цыганское романсеро» было уже пройденным этапом, и впереди его ждали новые поэтические горизонты, зовущие к более современным темам и формам. Но для нас (а мы читаем его поэму без всяких задних мыслей о славе, оригинальности или литературной моде) «Цыганское романсеро» остается главным его поэтическим творением, которое обошло многие страны, где уже несколько поколений читают и декламируют его с восхищением и любовью. Конечно, некоторые могли объявить его «избитым» и даже раздражаться по его поводу — как и сам Федерико, которому так надоедали просьбы почитать поэму про цыгана, уводящего на берег реки ту неверную замужнюю нимфоманку… И всё же ничто не может испортить нам, сегодняшним, удовольствие от ее чтения — ни упреки Сальвадора Дали, ни оговорки самого Федерико.

За год до своей гибели Лорка, уже будучи на вершине славы, еще раз вернется к своему «Цыганскому романсеро», которое и в самом деле крепко привязало его к себе — вопреки всему тому в его поэтическом и драматическом искусстве, что стремилось вырваться из тесного мирка фольклорной Андалузии навстречу всему человечеству. 9 октября 1935 года в студенческой «Резиденции» в Барселоне состоялась конференция, посвященная его поэтическому творчеству, и там он, читая свои поэмы, не мог не упомянуть об этой самой известной своей книге и неизбежно должен был вернуться к тому, что ее вдохновило, — а это была, конечно, его любовь к родной Андалузии: «Эта книга, хотя и называется цыганской, рассказывает вообще об Андалузии; я назвал ее цыганской, потому что цыганский мир — это самое высокое, глубокое и аристократичное, что есть в моем краю, то, что представляет мою страну; в сущности, это жар, кровь и дух Андалузии, Испании — да и всего человечества».

Это было трогательное признание, тем более что сделано оно было перед концом жизни. Еще в 1931 году Федерико заявлял о том, что ему надоело видеть, как его творчество пытаются свести преимущественно к «цыганщине»: «“Цыганское романсеро” является собственно цыганским лишь в нескольких начальных пассажах. В сущности, это мое приношение на алтарь духа Андалузии. Во всяком случае, так я это понимаю. Это песня об Андалузии, в которой цыгане выполняют роль припева. Я собрал все поэтические элементы моей страны и обобщил их, просто наклеив на всё это собрание самый яркий ярлык. В этих “романсах” много персонажей, но по сути дела это один-единственный персонаж — сама Гренада».

Так Лорка воздал почести Андалузии и Гренаде. Здесь хорошо видно, что осталось в его сознании из адресованной ему критики и что он сам хотел в конечном счете оставить в памяти читателей о себе и о своем произведении. Воспевая образ Цыгана — это постоянный рефрен в его поэзии, — он не намерен оставаться у него в плену и, таким образом, превратить себя в легенду прошлого еще при жизни. В письме другу Хорхе Гильену в 1927 году он писал: «Я устал от мифа моей цыганщины. Мою жизнь путают с моим характером — я этого совершенно не хочу. Цыгане для меня — одна из моих тем, и не более того». Вот так-то, хотя мы любим Лорку особенно под этой его цыганской маской.

ЛЮБОВЬ МОЯ, СЕСТРА МОЯ

И счастья своего кольцо я утопил в реке своих фантазий. Федерико Гарсиа Лорка

Тема кровосмешения интересовала Федерико по разным причинам. Он обожал своих младших сестер, но никогда относительно их ему в голову не закрадывалась никакая мысль эротического свойства. Что же касается его друга Сальвадора Дали, то Федерико, наоборот, не мог не заметить во время своего пребывания в Кадакесе двусмысленности в его отношении к младшей сестре Ане Марии. В ближайшем окружении Дали был даже принят как норма этот «пустяк» — привкус инцеста в его братском отношении к сестре. Известен такой эпизод: однажды Федерико выразил свой восторг (чисто художественный) красотой крепких грудок Аны Марии (на многих своих картинах Сальвадор любил подчеркнуть намеком округлость и сочность ее форм, — но лишь намеком, так как увидеть «напрямую» их было нельзя: он всегда рисовал сестру только со спины). И тогда Сальвадор сказал другу: «Потрогай их», — схватил его руки и поднес их к груди сестры, соединив этим жестом слово и действие. Конечно, Ана Мария не осталась к этому равнодушна, но и для Федерико, и для Аны Марии это была всего лишь игра — причем невинная.

Кто знает, что было в голове у Федерико, когда он писал последнюю поэму своего «Цыганского романсеро» — «Фамарь и Амнон»? Ясно одно: будучи настоящим знатоком испанского классического театра, он не мог не знать трагедию Тирсо де Молины «Месть Фамари». С одной стороны, он восхищался великолепными стансами этого мастера драмы, — к тому же они вызывали ассоциации с библейской историей, которая была известна любому испанскому школьнику. С другой стороны, был тот живой женский запах, который исходил от его сестер, от сестры Сальвадора и к которому примешивалось его сложное притяжение-отталкивание в отношении к женщине вообще. Это прекрасное стихотворение, одно из «Трех исторических романсов», завершающих сборник «Цыганское романсеро», не содержит в себе ничего специфически цыганского, по крайней мере внешне, — позднее Лорка назовет его «иудео-цыганским». Это дополнительный сюжет, «довесок», и он особенно заметно подчеркивает, что «Цыганское романсеро», хотя и построенное в основном на цыганских мотивах, далеко выходит за пределы простой фольклорной изобразительности — вопреки тому, что о нем часто говорили. Федерико не раз высказывал возмущение этим наклеиваемым на него ярлыком — поэт якобы ограничивается в своем творчестве той областью жизни, которая является всего лишь одним из средств выражения собственного внутреннего мира.

Как и во всех предыдущих поэмах этого сборника, в романсе «Фамарь и Амнон» царит эротизм, буйная чувственность, которую Лорка умел выразить в своих стихах как никто другой. В начале — неутоленное желание. Как всегда у него — образ безводной, пересохшей земли, которая жадно просит пить. Желание — это властный хищник, тигр с огненной пастью. Таков Амнон, сгорающий страстью к своей сестре: она явилась его взору на террасе — поющая, нагая и такая желанная. Это появление Фамари напоминает нам другую трагическую историю любви: вожделение царя Давида к Вирсавии, когда он, воспылав страстью к чужой жене, посылает ее мужа на смерть, чтобы иметь возможность свободно наслаждаться ею. За это ему последует Божья кара: умрут трое его сыновей, Амнон, Авессалом и Адония, а затем и ребенок, рожденный от этого беззаконного сожительства. Однако после горького раскаяния царя Израиля, посыпавшего пеплом свою грешную голову, Вседержитель простил несчастного и отдал царский трон второму сыну Давида и Вирсавии — Соломону. И именно Соломон завершит строительство Иерусалимского храма, чего не сумел сделать его отец Давид — именно из-за этого своего греха и совершенного затем преступления. В поэме Лорки тонко просвечивает эта библейская история, но только не Вирсавия является Давиду, а Фамарь предстает перед взором ее сводного брата Амнона на этой террасе искушений.