Гайдар

Один пистолет с той же просьбой оставил детям лесника Швайко - Васе и Володе. Хотел, но не успел - помешали немцы - подарить браунинг Мише Тонковиду (разговор на эту тему с Мишей случился во время засады). И вот отдал крошечный свой «вальтер», который берег на всякий случай для себя, Сереже Абрамову.

После боя у лесопилки (наверное, от усталости) у него было редко обманывающее старых солдат предчувствие, что ему отсюда уже не выбраться - иначе бы ни за что не расстался с крошечным браунингом.

В том же настроении пришел с товарищами и к Степанцам. Они жили в самой Лепляве.

Андриан Степанец, председатель соседнего колхоза, человек скромный, даже незаметный, на задания в отряде ходил со всеми, на рожон никогда не лез, зато в минуту опасности не робел.

Немало партизан было из окрестных сел, однако только тихий Андриан Степанец решился превратить свой дом в Лепляве в явочную квартиру^[22].

А семья у Андриана была такая: жена Феня, да теща, баба Устя, да двое мальчишек: Витя и Коля, да двое девчонок: Лида и Нина. В отряде, когда Степанец впервые такое предложил, то есть чтоб не стеснялись, приходили к нему в дом, задумались: соглашаться или нет. Шутка: семь человек. Из них четверо детей. Но Андриан убеждал: если пробираться огородами и по вечерам, то ничего страшного.

Соблазн иметь в селе явочную квартиру был велик. Идешь ли в дальнюю деревню, возвращаешься ли с задания, всегда можно зайти, узнать новости, заодно погреться, поесть горячего, а то и поспать в тепле. И пока ты короткие часы эти, бывало, спишь, Феня постирает рубашку, просушит портянки. Наварлт картошки на завтрак. И ты' выходишь из дому в знобкий туман, ощущая, как тепло ногам и всему телу.

Он любил приходить к Степанцам. И как только вваливался в дом, садился на любимое свое место под портретом старого Тараса, доставал тетрадь, не отвлекаясь на разговоры, принимался за работу. И жалел, что ее всякий раз прерывал обязательный ужин.

Но тогда, четыре дня назад, после боя, им, кажется, впервые не были рады. О бое село уже знало. И когда они все, сколько их осталось, ввалились к Степанцам, баба Устя и Феня вопросительно и тревожно уставились на них.

«Разбили нас, Федоровна, - сказал Горелов Фене.
– Одно хорошо, людей спасли».

За столом места всем не хватило. Партизаны пристроились на лавках, на полатях, а двое, по лагерной привычке, прямо на полу.

Возбужденно беседовали о бое, вновь припомнили таинственное исчезновение хозяйственника Погорелова, который последнее время не находил, куда себя деть, и все повторял: «До каких же пор нам нужно будет, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?»

О н весь вечер молчал, но, когда заговорили о Погорелове, не выдержал:

«Попадись мне теперь этот Погорелов, задушил бы своими руками…»

После ужина, когда Феня все убрала, Горелов, он, Сесько, Абрамов, Скрыпник и еще несколько человек снова сели за стол: предстояло решить, что делать дальше.

Комиссар отряда Ильяшенко в утренней разведке погиб. Начальник штаба Тютюнник с частью бойцов отступил в плавни, и связь с ним потеряна.

Возвращаться на старое место нельзя. Оставаться в Лепляве тем более. Куда ж идти?…

И вдруг Горелов предложил: «Надо разбиться на группы и уйти в подполье».

Сам Горелов и вообще местные в подполье уйти могли: кругом у каждого полно родни и знакомых. А что делать остальным? И почему Горелов не предлагал то же самое перед уходом группы Орлова?

Ион снова вспылил:

«Что значит «уйти в подполье»?
– спросил он, поворачиваясь к Горелову.
– А сейчас мы, Федор Дмитриевич, что - легальный партизанский отряд имени Гельмязевской райуправы при Золотоношской фельдкомендатуре?… Да, нас теперь мало. Но пока мы вместе, мы боевой отряд. А если разделимся, мы беженцы с оружием. И нас переловят по одному…»

Его поддержали все. И смущенный Горелов на своем предложении больше не настаивал.

Условились, что Федор Дмитриевич отправляется с двумя бойцами на поиски другого отряда или в крайнем случае места для новой базы. Остальные будут ждать Горелова или связных в так называемом запасном лагере близ Прохоровки, в реденьком лесочке, километрах в восьми от Леплявы.

В двух замаскированных землянках, кроме нар, маленьких печек и сухих, заранее заготовленных дров, ничего не нашлось.

Ни щепотки соли, ни сухаря.

Леонид Довгань и Василий Сесько (оба родом из Прохоровки) сходили домой, принесли хлеб, сало и вареную картошку.

Партизаны отсыпались. Чистили оружие. Стояли по очереди в дозорах. Вспоминали случаи из своей жизни.

А он целыми днями писал.

Сесько с Довганем еще раза два пробирались в свое село, однако того, что приносили из дому, с трудом хватало лишь на день: это ведь не шутка - накормить двадцать человек.

По всем статьям выходило, что нужно из этой рощицы убираться подобру-поздорову, но следовало ждать Горелова.

Вынужденная предосторожность

Пока что сделал одну важную вещь: побывал у лесника Швайко и оставил там свои рукописи.

Он носил их последнее время в брезентовой сумке из-под противогаза. Маленькое отделение, для маски, было доверху набито патронами для пистолета, запалами для гранат (если попадется гранаты без запала), мотками тонкого телефонного провода и другой военной галантереей.

А в большом у него были бумаги. Из-за них, зная, как бывает коварна война, нигде ни на час не оставлял свою сумку. Ложась спать, клал ее рядом с оружием, а вставая, надевал через плечо вместе с пистолетом.

Статьи, отосланные им в «Комсомольскую правду», - это была лишь малая часть увиденного и узнанного. Остальное копилось и собиралось им впрок. Исключение составляли два-три очерка, которые хотел, но не смог отправить с Орловым.

Он много последнее время писал: оборона Киева. Окружение. Бориспольское шоссе. Цепной мост. Семеновский лес. Марш-бросок к Ленляве. Дневник партизанского отряда. Бой у лесопилки…

Он не был на войне сторонним наблюдателем.

Он целиком относил к себе слова Пушкина: «Приехать на войну с тем, чтоб воспевать будущие подвиги, было бы для меня… слишком непристойно…,» Он многое испытал сам. Еще больше ему рассказывали. И товарищам по оружию, вместе с которыми ходил в бой, случалось, обещал:

«…Кончится война, и если останемся живы, напишу и про вас».

Знал: многие ждали. Иных его присутствие заставляло не подличать и не пасовать. У него появилась даже особая поговорка: услышав печальную весть или узнав о подвиге, говорил: «Что ж, и это запишем».

И писал. И сумка тяжелела. Постепенно пришлось расстаться с книгами, которые носил. Их заменили исписанные листки и самодельные блокноты. В тетради же с коленкоровым переплетом заносил только особенно важное. А когда кончилась разрозненная бумага, то уже мелким почерком все…