Гайдар
Шрифт:
Снова толстой она не становилась, зато в комнате мамы, подозрительно осматривая все углы, он заметил листок, который почти упал за кровать. И с одной стороны был, как книжка, исписан, а с другой - нет. И он подумал, что это листок из книжки, которую сжег папа, в потому листок этот папе не нужен. Тут же нашел карандаш и принялся рисовать.
Мама увидела, на чем он рисует, и листок отобрала. Он стал плакать: «Это ненужный! Это из той книжки, и он валялся!» Мама давала ему чистую тетрадку, а он не хотел: на листке уже было нарисовано. И плакал, пока не заснул.
Дальнейшее виделось смутно.
Помнил, в доме поселилась тревога. Мама
Кровати, табуреты, комод оставляли.
Книги, посуду, одежду паковали.
Ион увидел города: Курск, возле которого, в Щиграх, родился и вырос отец; старый Владимир с собором на высокой горе, где похоронен смелый князь Александр Невский; Нижний Новгород с широченной замерзшей Волгой и громадным кремлем, где в маленькой звонкой часовне, под плитой, лежит гражданин Минин, который спас Москву; и Сормово, где много заводов. Делали на этих заводах не сахар, а машины. Что такое машина, не совсем понимал.
В Сормове остались жить. В школе ни мама, ни папа больше не работали. Тетрадей-рисунков с занятий не приносили. Отец стал ходить в форме.
Новая служба его называлась акцизное ведомство. Что папа там работает - не нравилось. Папе, кажется, тоже не нравилось: папа часто вспоминал школу и своих учеников.
…Маму видел все реже.
Она окончила курсы какого-то Миклашевского, ездила в Казань сдавать экзамены, а когда вернулась, была уже не просто мама, а фельдшер, и они снова переехали - в Арзамас. Мама работала теперь в больнице. Дежурства у нее были дневные и ночные. Но если даже мама ночевала дома, поздно ночью к ним громко стучали. Мама тут же одевалась и уходила, а утром сообщала, у кого из соседей кто родился: девочка или мальчик. Она это узнавала раньше всех. А потом днем спала, и весь дом ходил на цыпочках.
Из- за маминых дежурств не получались и праздники. Допустим, в воскресенье папа свободный и все договариваются идти на Мокрый овраг иди в перелесок. А мама не может. И хотя с папой тоже очень интересно: вот они останавливаются в березняке и слушают мелодичное «пинг-пинг-тара-рах» синицы, или дробь дятла, иди переливы соловья, и папа про каждую птицу рассказывает; или же ловят сачком ящерицу и подробно ее рассматривают, и ящерица их тоже подробно своими блестящими глазами-бусинками рассматривает, - гулять без мамы скучно.
Зато уж семейные праздники - это были настоящие праздники.
Во- первых, так все хозяйство вела тетка, а тут, когда чей-нибудь день рождения, мама на работу уже почти не ходит, сама готовит, сестришки вертятся возле и просят то кусочек теста, то капельку начинки, то ложечку масла обмазать пирог и суют его на противень к большому пирогу, крошечный пирог румянится и делается совсем как настоящий.
Во- вторых, если праздник, можно все потихонечку пробовать. Когда уж пришли гости, и угощение стоит на столе, и ешь чего хочешь, это уже не так вкусно, а вот на кухне… И в-третьих, подарки.
Девчонкам дарили всегда ерунду: сказки братьев Гримм, которые он знал наизусть, платья, коробки шоколадных конфет, Кате - той дарили все куклы.
Зато ему однажды принесли дудку, как у стрелочника - раз; ружье, которое стреляло пробками, - два; саблю с ножнами - три и коробку с фокусами - четыре.
Сначала фокусы не получались. В объяснении было сказано, что нужны сноровка и ассистент.
Ассистент нашелся сразу - Оля. А сноровка
пришла потом. Зато, когда показывал фокусы, сбегалась вся улица.В коробке была зеленая рюмочка с шариком. О н клад шарик на дно рюмочки, показывал, что кладет и что вот, пожалуйста, положил, и спрашивал, куда бы почтенная публика хотела, чтобы шарик переместился. «Почтенная публика» кричала:
– Ко мне в карман…
– Вон к нему в сапог!
– В мой ранец!
– К вам на чердак!
Он делал загадочно-факирский вид, подносил рюмку с шариком к своему уху и, словно прислушиваясь, объявлял: «Шарик хочет на чердак!» Тут же начинал бормотать заклинания, кружиться на одном месте, сыпать что-то невидимое в рюмку, наконец кричал: "Але ап".
И показывал рюмку зрителям. Каждый мог собственно-главно убедиться, что шарика на дне рюмки нет, что шарик исчез, поскольку он в самом деле исчезал, провалившись внутрь рюмки с помощью хитрой кнопки.
Тут как раз появлялся и его ассистент Оля, которая едва приметным знаком давала понять, что второй такой же блестящий шарик на чердаке спрятан и можно идти искать…
…В четырнадцатом, осенью, его отдали в реальное. Помещалось училище в белом трехэтажном здании с громадным мрачным вестибюлем и высокими сводчатыми потолками: так раньше строили только школы и казармы.
Пришел он в первый день рано. Ребят было еще мало. Решил прокатиться разок на перилах широченной лестницы. И когда, удачно скатясь и слегка обалдев от неожиданной скорости, все же удержался на ногах, то увидел, как сзади на его плечо ложится сильная мужская рука с отстреленным пальцем: его поймал училищный инспектор Лебяжьев по прозвищу Стрелок[1].
И, ни слова не говоря, отвел к директору.
Так он начал новую жизнь в реальном, с первой минуты возненавидя Лебяжьева, которого ненавидели (и боялись!) все. К тому же шепотом от старших к младшим передавалось, что Стрелок сотрудничает в сыскном отделении.
А сталкивались они с Лебяжьевым без конца, особенно из-за кинематографа Рейста на Сальниковой улице.
Иногда его с собой в иллюзион брала мама. Но это случалось редко. Чаще он ходил сам - с непременными приключениями. Например, для посещения кинематографа требовалась увольнительная записка из училища. И пятак. Но то был пятак - не было записки. То была записка - не было пятака.
И тогда Сашка Буянов, Колька Киселев, второгодник Доброхотов, он и еще несколько ребят нашли выход: покупали один билет, кто-нибудь шел и захватывал место возле окна, а когда начинался сеанс, снимал крючок со щита, которым закрывались окна. Товарищи влезали по одному и рассаживались где попало, поскольку в зал набивалось буквально сколько влезет.
Случалось, когда лезли в окно, ловил городовой, но, увидев реалиста, отпускал: бог знает, кто у этого реалиста отец. Надерешь ему уши, а это окажется сынок купца Синюгина…
Вежливость городовых действовала неприятно. Было ощущение, что с ним по крайней мере городовые вежливы по ошибке. И однажды в беседе с приятелем даже спросил:
«А мы, Федька, какие - бедные или богатые?»
Сошлись на том, что «средние».
Это деление на бедных, богатых и «средних» было во всем. В реальном, например, имелись основные и параллельные классы. Параллельный класс считался «плебейским». В нем учились приезжие, иноверцы и такие, как Костя Кудрявцев, который с одиннадцати лет работал в поле и только к четырнадцати попал во второй класс.