Газета День Литературы # 111 (2005 11)

Ядир, все еще прижмуренно следящий за тугим задом Иосифа, ощутил этот взгляд кожей. Нащупав обострившимся чутьем Юфь-жрицу, Ядир послал ей даже не приказ — их общее нетерпеливое желание: "ПОРА!"

Жрица Юфь развернулась к свертку, на коем уже был развязан бант. Бело-холстинный предмет слабо дернулся. Из его недр высочился тонкий плач. Юфь развернула полотно. И вся взбудораженная ожиданием компания завороженно осеклась.

Как изваяние мастера, как ожившая праздничная кукла, доселе скрываемая холстом, на свет явился херувим.

Он оперся ручонками о песок и сел, пошатываясь в вязкой одури снотворного, все еще клубившегося в голове. Это было пятилетнее дитя с розовым, распаренным личиком в кудрявом овале льняных волос. Казалось, в пол-лица мерцали, наполняясь изумленной тревогой, глаза — два голубых, омытых слезами блюдца.

Солнце плеснуло в них белым жаром, и два зеркальца невинной души затрепетали, захлопнулись веками. Длинная тень от ресниц невесомой сеточкой пала на лицо.

Под ним вспыхнул под лучом солнечной желтизной янтарный крестик на груди, куда в уютном сочетании был впаян полумесяц с малой звездочкой.

Воркующе и осторожно приступила к делу жрица Юфь, ибо всем им предстояло унести в глубины моря с этих хазарских песков не только ликованье сытой плоти, но и насыщенную древним обрядом память. А она нуждалась в точных деталях сотворенного: где, когда, как вела себя в обряде жертва, и, главное, — она должна сама сказать все о себе.

— Как звать тебя, ангел? — спросила Юфь. Молчала жертва, осмысливая происходящее, и темной предгрозовой невзгодой, предчувствием сиротского страданья и незащищенности от него полнились детские глаза.

— Я спросила как твое имя, мой... ангел? — построжала, охладела голосом жрица.

— Я хочу пи-пи, — опять не выдал имени ребенок, пока что бессознательно сопротивляясь враждебно-чужеродному вокруг себя. Да, ангелом он был. Но не ее, не этой, бесстыдно голой, с кроваво-красными губами.

— Ты вредный мужичок, — помедлив, попеняла Юфь, — конечно же, мы сделаем тебе пи-пи. Твое брюшко должно быть чи-и-и-истым. Вставай, потс.

Малыш поднялся. Но тут же шлепнулся на задок: не держали еще тело ножки и плавала в эфире голова, не отошедшая от двухсуточного полотняного плена и снотворной дури.

Юфь прихватила за бока и вздернула увесистое тельце. Прижала к силиконовой груди левой рукой. И, приподняв его отросточек холеным остроногтевым пальцем, велела, уже не скрывая прущего наружу омерзенья:

— Ну, очищайся побыстрей, свиненок!

Светлая струйка дугой ушла в песок. Хазарский берег впитывал ее в себя, едва приметно прогибаясь от тяжести обрядового очищенья.

— Как пацана назвала мамочка? — вновь попыталась разрешить неожидаемый и непредвиденный затор нагая жрица.

— Ни мамочки, ни папы нет. Вы же не скажете, где они. Вы мне не скажете?.. — переспросил он со слабой, сразу же угаснувшей надеждой. — Тогда зачем вам мое имя?

Не поддавался ангел, напрягаясь в неравном единоборстве.

— Ты скоро их увидишь, — пообещала с ледяным злорадством Юфь. — Хотя... не так уж скоро. Тебе придется много терпеть. И очень долго.

Она прикидывала: ударить, вплющить хлесткую ладонь в мордашку или рано? Пожалуй, рано — нет имени из его уст (они-то знали это имя), нет страха и мольбы. И все идет пока не по обряду.

— Я потерплю, — сказал он, содрогнувшись: холодный, садистски-хищный импульс от краснолобковой самки, лишенной материнства, проколол его. Юфь отвела глаза: их обожгло пронзительным суровым пониманием дитёныша того, что предназначено ему. Она проигрывала в самом начале. И чувствуя, как закипает внутри зверино-едкая злоба, все ж постаралась не выпустить ее наружу. Юфь сделала еще одну попытку:

— Маленький потс не знает, как его зовут? Он разве недоношенный кретин?

— Я знаю свое имя, — тотчас же отозвалась жертва, — только у тебя грязные губы.

Этот свиненок не хотел, чтоб ее губы пачкали его имя?! И размахнувшись, она что было силы хлестко ударила мальчишку по губам, разбив их. Отдернулась головка. Из ротового уголка сползла по подбородку струйка крови и канула в песок. Вот это было плохо. Ей стало дурно: она сама же, постыдно не сдержавшись, транжирила их общее богатство... при Властелине!

— "Цивуй Мангогима Тойсвюс", — хлыстом стеганул их всех негромкий, обессоченый голос Владыки, стоявшего под дубом. Он им напоминал названье книги, которая предписывала действия в обряде. Там не было разрешенья спускать кровь жертвы в землю и просирать в бабской истерике их общую живицу.

Иосиф, начальник охраны, проверяя надежность, дернул за концы прибитой к дубу слеги. Бросил на песок секиру, достал из кармана два белых льняных жгута.

Тоскливо, гулко ломилось сердце в ребра, отвращаясь от предстоящего ему задания, навязанного Властелином. Его брали сюда на службу из Моссада не для такого, почти десятикратно увеличив плату за работу. Но здесь он влип в немыслимое, рабское беспрекословие, из коего уж не было назад возврата. Зверь с балалайкой, все еще возбужденно-встрепанный простором, волей на природе, торопливо ковылял к пригорку почти под самым дубом… Там шлепнулся задком на сливочно-белевшую щепу, упавшую с затёсины. Приладил балалайку на коленях, ударил лапкой по трем струнам и завопил хрипато-разухабисто: "По ди-и-иким степям Забайка-а-алья-а-а-а..."

Разнолобковые, держа ребенка на весу, притерлись к дубу и развернули малыша спиною к дереву. Разом приподняли, приставили к слеге раскинутые ручки. Иосиф торопливо, туго стал приматывать их к белому кресту жгутами. Затем прикрутил две хрупкие ножонки к шершавости дубового ствола.

Закончив дело, трое отступили. Он висел над свитой — ХРИСЛАМСКИЙ, полураспятый младенец, так и не отдавший своего имени на поруганье.

Солнце уже вовсю полыхало, приближаясь к зениту. И янтарный крест с впаянным в него полумесяцем на груди Руслана, странным образом впитывая этот свет, раскалялся, разбрасывал колючие лучи, которые вонзались в зрачки наблюдателей, заставляя их смаргивать и отводить глаза.

Рыбий плеск в воде отдалялся, стихал. Оборвались голоса шимпанзе и его инструмента. Ибо разбух над лесом, над оцепеневшим морем свистящий шепот обрядовой молитвы, что текла от недвижимого, с запрокинутым лицом Ядира:

— Радуйтесь и веселитесь, дети Израйлевы... да извлечется кровь в память вечную... не яко отрока сего, но яко падшего Кудра... во имя Мордехая и Эсфири!

— Яко падшего Кудра, — заморожено и глухо опросталась повтором свита.