Германия: самоликвидация

Далеко не всегда диалог присутствует там, где есть его вывеска: король Саудовской Аравии Абдулла хоть и стремится к межкультурному диалогу, но вместе с тем хотел бы экспортировать шариат. И с традицией толерантности дело продвинулось не слишком далеко даже в хвалёной мавританской Андалузии: мусульманские владыки хоть и терпели еврейское и христианское меньшинства, члены которых, однако, считались гражданами второго сорта, так называемыми «подохранными», религиозная свобода предоставлялась им только за высокий подушный налог^{342}.

Если берлинский сенатор по внутренним делам Эрхарт Кёртинг хочет говорить с «религиями» (он имеет в виду лишь различные направления ислама), чтобы «воспрепятствовать радикализму», это никогда не помешает: «У меня такое впечатление, что эти религии слишком отклонились от их традиций, если их придерживаться. Я верю в то, что у ислама, как и у христианских церквей, дискуссия с секулярным миром тоже позволит двигаться вперёд»^{343}. Какая, однако, вера! У христианских церквей этот процесс длился несколько веков, и при этом текли реки крови. В конце концов, секулярная государственная власть повсюду добилась секуляризации вопреки церкви и не в диалоге с ней, а в силу принятия решений монархов или граждан против церкви.

Что касается диалога с исламом, то справедливо трезвое суждение Кермани: «.пожалуйста, говорите с умеренными, но они и так не бросают бомб, о чём же вы хотите с ними говорить?.. Это иллюзия — полагать, что версия ислама, которая наконец-то стала совместимой с правами человека, выбьет почву из-под ног террора» ^{344} .

Интересны трудности, с которыми сталкиваются либеральные умы в Германии, когда требуют секулярного ислама. Редактор Die Zeit Томас Асхойер называет поборников секулярного ислама «секуляристами». Он считает, что борьба «секуляристов», таких, как Хирси Али [60] и Некла Келек, сама имеет фундаменталистский крен, и цитирует известного политолога Тимоти Гордона Эша: «Если мы хотим одолеть религиозный экстремизм, мы должны завоевать себе в союзники мусульманский мейнстрим» ^{345} . Томас Штайнфельд из Suddeutsche Zeitung и Клаудиус Зайдль из Frankfurte Allgemeine Sonntags%eitung рубят в ту же засечку: кто столь же воинственно выступает за западные ценности, как радикальный ислам за свои священные писания, тот сам становится фундаменталистом ^{346} . Некла Келек замечает по этому поводу, что по таким статьям видно, насколько критикам чужда культура ислама, если защиту прав человека против религиозного радикализма они объявляют фундаментализмом ^{347} .

60

60 Хирси Али — нидерландский политик, член Народной партии за свободу и демократию (VVD). Хирси Али планирует снять фильм «Покорность-2», посвящённый терактам исламистов в европейских странах.

Это интеллектуальная дерзость, когда либеральный добрый человек обозначает секулярных мусульман и поборников прав женщин, таких, как Хирси Али и Некла Келек, «секуляристами» и пристёгивает к ним нечто сектантское. Кроме того, критика страдает идейной нечёткостью: секулярная позиция и диалог не являются противоречием, которое здесь подразумевается. Другими словами: говорить надо. Но диалог ещё не панацея от всех бед, во что, похоже, верят наивные или удобно устроившиеся либералы. Есть пункты, которые не подлежат обсуждению!

Кроме того, в каждой уважительной оценке есть что-то фундаменталистское, это относится и к основополагающим идеям Просвещения, и к вытекающему из них отделению церкви от государства. Ганди был в этом смысле фундаменталистом, хотя и ради доброго дела. Гитлер был фундаменталистом — к сожалению, ради злого дела. Всякий фундаментализм оказывается в ловушке, как только вынужден подводить под себя какое-то обоснование. Поскольку у него больше нет ступеньки, на которую он мог бы отступить. Это относится ко всем «последним положениям веры», в том числе и к вере в права человека, гражданские свободы и просвещение. Упрёк в фундаментализме, адресованный критикам ислама, попадает в пустоту потому, что он справедлив^{348}. Правда, единственное, что можно сделать, это привести доказательство отсутствия логической совместимости различных фундаментализмов. Те, кто склоняется к традиционному исламу, не обязаны следовать духу Просвещения, но они и не критики, для которых всё едино и всё относительно по своей ценности.

В немецкой дискуссии по исламу либеральные добрые люди и мультикультуралисты охотно приравнивают фундаментализм, с которым такие люди, как Некла Келек, защищают гражданские свободы и права человека от обвинений определённых исламских направлений веры, к фундаменталистским позициям ислама. Как пишет Регина Мёнх, тем самым «ставятся на одну ступень ненависть, которая может принести смерть, и “словесный поединок” и свобода, которую так безудержно используют как раз критики ислама»^{349}. Дискуссия окончательно скатывается в доносительство, когда критикам ислама бросают упрёк в «либеральном расизме» и в проповедничестве «ненависти к чужим», как это делает Кэролайн Эмке в Die Zeit^{350}.

Рюдигер Сафранский [61] указал на одно существенное различие. Он делит религии на «горячие» и «холодные». Первые не могут абстрагироваться от своего абсолютного притязания на истину в пользу общественных нужд реального мира и склонны к нетолерантности. Последние признают разделение сфер ценностей, к таким относится современное христианство. Тогда в качестве «гражданской религии» остаётся секулярная вера в неотъемлемость прав человека и отделение церкви от государства ^{351} . В секулярном государстве никто не требует от религии отречения от веры в вечную справедливость религиозных откровений, только нельзя, чтобы они определяли государственное право и задавали правила цивилизованной жизни, и нельзя, чтобы они вели к явным или скрытым урезаниям гражданских прав. Например, каждый может рисовать пророка Мохаммеда, когда и как ему вздумается: Мохаммед мёртв, в противном случае он мог бы подать в суд за оскорбление. Если оскорблёнными чувствуют себя мусульмане и требуют воспрепятствовать таким рисункам, то они проявляют принципиальное непонимание концепции гражданской свободы. Пойти в этом на уступки было бы тяжким преступлением против секулярного правового государства.

61

61 Рюдигер Сафранский — немецкий философ, историк, литератор; лауреат многих премий, среди которых — премия Эрнста Роберта Курциуса за эссеистику (1998), международная премия Фридриха Ницше (2003), премия Гёльдерлина (2006), орден «За заслуги перед Федеративной Республикой Германией» (2009).

По ту сторону принципиальных гражданских свобод секуляризация означает переход от «вечных» богоданных ценностей к «временным». Мир рассматривается в историческом контексте так же, как ценности и содержание веры, в этом состоит ядро Просвещения. Некла Келек говорит по этому поводу с полемической резкостью: «У ислама такое Просвещение ещё впереди. На его функционеров, уже достаточно нам известных, мы не питаем никаких надежд»^{352}.

В теологии христианских религий развился — как следствие Просвещения и постепенной секуляризации — историко-критический метод: интерпретация религиозных текстов и их вплетение в здание теологического учения продолжали развиваться во взаимосвязи с актуальными историческими выводами и целокупностью современных научных, гуманитарных и философских сочинений. Это развитие продолжается с неизменной целью — всякий раз заново находить место религиозной веры.

В исламской теологии такое продолжение развития не удалось. Реза Хайятпур, бывший шиитский священнослужитель, ныне работающий в университете Бамберга, говорит об этом: «Историко-критический метод, который со времён Просвещения по сей день пробивал себе путь в западное образование, не мог даже зачаточно пробудить интерес исламских теологов. Содержание веры и тексты откровения, согласно их официальной теологии, нельзя подвергать историко-критическому методу». Теологи, которые делают или делали это, не получают кафедру, а то и вовсе преследуются. Это относится к Ирану и Египту в равной мере^{353}. Другими словами: господствующая теология ислама отвергает в своей совокупности просвещение и тем самым остаётся в прошлом.

По этой причине умеренные и радикальные сочинения, а также и те, что призывают к насилию, вновь и вновь вдруг оказываются рядом: «Имам женевской мечети, Хани Рамадан, вызвал большое раздражение, выступив за побивание камнями неверных жён. Его собственный брат, социолог Тарик Рамадан, напротив, настойчиво выступает за мораторий на телесные наказания в исламском мире». Der Spiegel резюмирует: «Ясно одно: женщинам в исламе в любом случае предстоит ещё долгий путь»^{354}.

Коран имеет «абсолютное притязание на истину», пишет немецкий востоковед Тильман Нагель, поэтому многие мусульмане считают смену религии, отречение от веры тяжким грехом, за который полагается, по мнению многих исламских учёных в Саудовской Аравии и Афганистане, смертная казнь. При этом как раз смена религии или переход к атеизму и является тестом на свободу совести, Там, где такой переход возможен без опасности и санкций, можно не рассуждать о свободе совести. «Важнейшим индикатором для отказа ислама примириться, наконец, с современностью является его глубоко укоренившаяся враждебность по отношению к плюрализму, — пишут британские журналисты Джон Миклетуэйт и Эдриен Вулдридж. — Сосуществование различных мировоззрений есть решающий признак современности»^{355}.