Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

— Это не новый поворот! — вдруг возразил он с непонятной досадой и даже кисть положил. — Я тебе давно твержу, что с Петей не так все просто… Спроси Сашу… Да-да, Сашу, — не делай таких глаз. Года три назад он от безделья поволокся в клуб швейной фабрики — то ли рядом оказался, то ли ухаживал за какой-то юной швеей… И совершенно случайно попал на спектакль Петиного драмкружка… того самого, над которым так любит поиздеваться Анна Борисовна. Так вот, представь себе, Саша недели три только и говорил, что о Петином спектакле. А ты учти еще — с кем ему приходится ставить и на какие средства! Несколько лет он выбивает для кружка статус народного театра или хотя бы студии, но только отношения с начальством испортил.

— Да уж, характерец… А старуха начеку: о том с ним говорить нельзя, об этом — тоже, о третьем — опять ни полслова. Вчера, например, — едва он появился, старуха стала тыкать мне под нос альбом с репродукциями какого-то армянского художника.

— Аветисяна?

— Не помню.

— Это хороший художник.

— Ну, говорю тебе, не помню, отстань. Я и старухе сказала: «Анна Борисовна, дайте мне разок поболтать с Петей о том о сем». Знаешь… она лукаво улыбнулась — мне кажется, старуха ревнует ко мне Петра Авдеевича.

— Так. Сели… — сказал Матвей, хмурясь.

— Матюша, можно я книгу возьму?

— Нет.

— Симпатично, по-моему, будет, с намеком на интеллект модели, а? «Портрет переводчицы с оригиналом». А я между тем поработаю, а, Матюш? Чтобы время даром…

Она взглянула в напряженное лицо мужа, вздохнула и села в отрепетированной позе. Раза два еще, привставая с табурета, он молча и бесцеремонно «подправлял» поворот ее головы черенком кисти. Наконец начал этюд.

— Можешь говорить, — разрешил он минут через двадцать. Лицо его смягчилось, стало покойнее, из чего Нина заключила, что работа «пошла».

У нее уже затекли шея и плечи, болела спина.

— Говори, говори, — повторил он рассеянно. — Мне не мешает.

— Спасибо! — прочувствованно ответила она и замолчала.

Впрочем, Матвею было не до обид. Работа уже взяла его полностью — мощно, ровно, и все его чувства сейчас, все его сорок два года, с несчастьями, любовью, поражениями и удачами, сосредоточились на небольшом квадрате картона, где и различить что-либо пока было трудно.

Деловитая полуулыбка, белесый ежик на голове, массивный нос, напоминающий какой-то инструмент, и жесткое потирание рук — где больная?

Новый участковый. Молодой. Ну, посмотрим… Сюда, пожалуйста… Руки? Вон там. Полотенце на двери.

— Ну, бабуся? Как дела? На что жалуемся?

Легкое притоптывание стетоскопа вдоль круглой сохлой спины, щупание пульса.

— Сколько вам стукнуло, бабуся? Ско-олько? Ну, герой, герой…

Выработал стиль, скотина, — участливо-веселый. Стиль «душевный доктор». Врешь, мерзавец. Ты равнодушен, как твой стетоскоп…

Старуха тяжело дышала, на вдохе прихватывая ртом недостающий кусок воздуха, но смотрела по-прежнему — трезво рассматривая. Третью «бабусю» Петя проглотил с трудом, четвертой подавился.

— Бабуси в очередях за курями стоят, — вежливо заметил он в тон молодому доктору. — Анна Борисовна профессор и заслуженный деятель искусств, может претендовать на имя-отчество…

— Не слушайте его, он сумасшедший, — сказала вдруг старуха прерывисто. — Всю жизнь я здесь хрячу в дворниках.

Доктор вначале смешался от неожиданной перепалки, но быстро сориентировался:

— Весело живете, товарищи.

Товарищи… До сих пор не придумаем достойного обращения к незнакомому человеку.

— Ну что же… Пейте «декамевит», очень хорошие витамины… Питье горячее…

— Горчичники можно? — спросил Петя.

— Можно горчичники, — приветливо позволил доктор.

— А банки?

— Банки? И банки можно… Через день.

Они вышли в коридор. Молодой человек торопился.

— Это воспаление? — негромко спросил Петя.

— Оно самое, — кивнул врач.

— Что ж вы уколы не прописали? — так же тихо и напряженно спросил Петя.

— А что — уколы, что — уколы, дорогой мой? Ну, пропишу. Старушка угасает, смотрите на обстоятельства трезво. Пожила она дай бог нам с вами. Что поделаешь, когда-нибудь биография кончается.

Странно, что он латынью не фигуряет, такие любят ввернуть какую-нибудь «сик транзит глория мунди». Тем более что его этому обучали.

— Пропишите антибиотики, — процедил Петя, изнемогая от желания зажать в пальцах докторский нос и макнуть разочек вниз. — Больного надо лечить!

— Надо, надо, — согласился молодой человек неприязненно. — Когда в этом смысл есть. У вашей старушки к воспалению еще букет сирени — и астма, и сердечная недостаточность… Ну, заколем ее… Она неделю еще протянет. Дайте человеку спокойно умереть. Она вам кто — бабушка?

— Дедушка, — кротко ответил Петя, бледнея. — Выпиши антибиотики.

— А что это вы здесь, собственно, приказы мне отдаете?

Петя взял его за отвороты халата, потянул на себя. Доктор качнулся, но на ногах устоял и не стал хватать Петю за руки, только сказал со спокойным красным лицом:

— Не понял! При чем тут мой халат?

Получалось действительно глупо: они стояли вплотную друг к другу, и Петя, забрав в трясущиеся кулаки отвороты белого халата, тянул его вверх, к докторским ушам. Губы прыгали, и он ничего не мог с собой поделать. Несколько секунд врач смотрел на эти прыгающие белые губы, потом сказал:

— Успокойтесь. Не мните халат. Я выпишу рецепт.

И, выписывая рецепт на штабелями сложенных брикетах скульптурного пластилина, сухо проговорил, не оборачиваясь:

— Имейте в виду: вам необходимо лечиться. У вас полное истощение нервной системы…

Минут десять, томясь в покорной неподвижности, Нина разглядывала в окно растрепанное воронье гнездо на развилке старого клена. Гнездо стало вороньим недавно, этой весною, а в прошлом году его заселяла семейка двух скандальных грачей. Вероятно, гнездо было птичьей гостиницей. Вороны хлопотливо подправили его, подсобирали щепочек, веревочек, всякого полезного сора — растроганная Нина в период строительных работ даже выносила на балкон обрывки газет, лоскутки, проволочки, — все это немедленно расхватывалось воронами. По-видимому, ожидались воронята.

— Странно, — наконец проговорила она, отрывая от окна взгляд. — Нет, я совершенно не понимаю его. То, что он ненавидит старуху, ясно с первого взгляда.

Матвей молчал. Его рука покружила над палитрой, замерла на секунду, наконец кисть клюнула змейку охры, толстый крендель белил и стала смешивать их.

— Всегда завидовал людям, которым понятна чужая жизнь, — наконец сказал он.

— Нет, я нарочно вчера наблюдала! — воскликнула она запальчиво. — Говорю тебе — он без ярости не может слышать ни одного ее слова! Одна только ругань и взаимные оскорбления. А потом старуха задремала, и, знаешь, мы вдруг разговорились. Впервые. Это было очень неожиданно: откуда что взялось — и голос мягкий, и даже лицо как-то разгладилось, эта желчная гримаса на губах куда-то пропала… Он рассказывал о своем городке. Домик описал очень живописно. Как они с матерью кур держали и он, мальчишкой, продавал их на рынке, в белом фартуке. Очень смешно и трогательно рассказывал. Как на квартире у них много лет жил старичок скрипач. Он в их краях отсидел на полную катушку, а когда уже выпустили, побоялся климат менять. Так и жил до самой смерти, а Петю учил на скрипке играть… Насколько я понимаю, в этом городке было немало замечательной интеллигенции из бывших зэков…