Глубокие воды

Витор выпрыгнул на мелководье и закопал якорь в песок.

– Увидел тебя с рифа. Тебя обрамляли деревья, просто кадр из кино. – Он сложил из больших и указательных пальцев прямоугольник и посмотрел через него, прищурив один глаз.

Она улыбнулась и снова села.

Он плюхнулся рядом.

– Собирался порыбачить, но, похоже, еще слишком рано. – Он сверился с часами. – Или слишком поздно. – Он посмотрел на альбом, который она закрыла и положила на землю. – Ты рисовала?

Обычно Виржини никому не показывала свои рисунки, но с Витором чувствовала себя до того свободно, словно знала его давным-давно. Она взяла альбом, раскрыла на странице, над которой работала, и протянула ему:

– Пыталась.

Он рассматривал ее эскиз, сравнивал с видом, как это делала она сама. Виржини тут же пожалела о своем порыве и поискала предлог забрать альбом. Но потом рассудила, что он необязательно раскритикует ее работу.

Витор неторопливо пролистал страницы назад, разглядывая каждую.

– Значит, ты художница?

– Когда-то хотела ею стать. – Взгляд, который Витор искоса бросил на нее из-под пряди волос, ободрил ее, и Виржини продолжила: – В университете я изучала историю искусств, пробовала себя в рисовании и живописи. Но у меня никогда не было таланта. Люди мне так и говорили. (Вернее, один человек.) Да я и сама это знала. Поэтому я занялась другим. – Она не понимала, почему ее потянуло на откровенность. Обычно она просто говорила всем, что работает в музее, и этим ограничивалась.

– А Джейк тоже любитель искусства?

В художественных галереях, и даже в ее музее Джейк всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Позднее он признался, что на выставку, где они познакомились, пришел, потому что думал, что «она будет про лодки, а не про картины с лодками». Виржини заметила его сразу, как только он вошел, – густые волосы, спортивное телосложение, здоровый румянец на щеках, говорящий об активном образе жизни, – и наблюдала с другого конца зала, как он переходит от картины к картине. Он разглядывал таблички, рамы, тросы, на которых эти рамы висели, даже свои кроссовки – что угодно, кроме самих картин. Он не воспринимал искусство всерьез, да и вообще совсем не воспринимал, чем приятно отличался от того, к чему она привыкла, – от резких суждений Тома и его окружения, от ее зацикленного отца. Теперь, когда ей хотелось сходить в галерею, Джейк целовал ее перед входом и договаривался встретиться с ней через час.

– Нет, – ответила она, улыбаясь воспоминаниям. – Джейк не любитель искусства.

Витор долистал до ее старого автопортрета. Провел пальцем вдоль линии лица:

– Мне нравится этот.

Потом поднес альбом к ее лицу, сравнивая рисунок с оригиналом. Его глаза внимательно изучали ее черты, оценивали лоб, нос, губы. От этого пристального взгляда, близости ей стало жарко, она потянулась к альбому, закрыла его и убрала в сумку. После чего встала, стряхнула с бедер песок и потуже завязала саронг на талии.

– А где сегодня Тереза?

Витор пожал плечами:

– На «Санта-Марии». Читает какие-то журналы. – Он тоже поднялся. – Хочешь, покатаю тебя на тендере?

Как он любезен. Мужчина из тех, что выдвигают для женщины стул, часто звонят, просто чтобы узнать, как у нее дела. Возможно, это что-то поколенческое, манеры, которые мужчинам постарше – особенно образованным, светским мужчинам – прививали с детства. Таким был даже Тома, и она солгала бы себе, если бы не признала, что отчасти этим он ей и понравился.

Она улыбнулась Витору:

– Спасибо, но я бы хотела прогуляться. Немного размяться после долгой неподвижности. – Она поочередно встряхнула ноги.

– Ну ладно. Но скоро я снова возьму тебя на дайвинг. – Он слегка поклонился, уже пятясь к воде, чтобы выкопать якорь.

Виржини подождала, пока он преодолеет риф и выедет из ее рамы, а затем подхватила сумку и, напевая, двинулась к пляжу.

Путь к якорной стоянке с северной стороны острова лежал через развалины. Впрочем, куда бы она ни направлялась, их было не обойти. Здесь сходились все тропы – развалины были перекрестком, сердцем всего острова.

Эти тропы, вероятно, оставили те же, кто построил деревню, – прорубили чащу ножами, вытоптали растения, утрамбовали землю шагами. Наверное, все города, даже такие как Париж и Нью-Йорк, начинаются именно так: удачное место привлекает сначала одну семью, затем другую, расположение их домов и регулярные движения прокладывают русло для тех, кто за ними последует, так что каждое следующее поколение несет потоком живших там раньше.

Тень сгустилась, и вскоре Виржини различила прямо впереди, среди густой листвы, ржаво-красный промельк кирпичной стены. Хотя она старалась держаться подальше от кладбища, ей нравилось это место – руины были воплощением выражения «потерпеть крах», которым в викторианских романах описывали беды какого-нибудь очаровательного пройдохи или знатной дамы, переживающей трудные времена. Иногда она задерживалась и представляла эдвардианскую женщину в рваной органзе, отмахивающуюся от москитов рукой в перчатке, или джентльмена в бриджах, роющегося в кармане жилета в поисках часов.

Почти грезя наяву, порой Виржини натыкалась на что-нибудь интересное. Сегодня, дойдя до ближайшей полуразрушенной стены, она заметила большую зеленую гусеницу, неотличимую от горохового стручка. Виржини наблюдала, как гусеница ползет по одному из корней дерева Лары Крофт, когда раздался лай. Мгновение спустя на поляну выскочил Гас. Она взъерошила ему шерсть, пес лизнул ей руку и встал на задние лапы, любопытствуя, на что это она там уставилась. Пес был достаточно высок, чтобы дотянуться до гусеницы носом, но достаточно осторожен, чтобы не делать этого. Он принюхался, шерстинки на морде шевельнулись.

Виржини похлопала его по спине:

– Нет, Гас. Фу.

Пес завилял хвостом и тявкнул. Послышался шорох листьев под чьими-то ногами. Из джунглей вышла тень, в солнечном свете превратившаяся в Роли. Он кинул Гасу мяч, и тот, мгновенно позабыв и о гусенице, и о Виржини, припустил за игрушкой.

За спиной у Роли был рюкзак, набитый хворостом. Подойдя к Виржини, он сбросил рюкзак на землю, похоже радуясь возможности передохнуть. Достал флягу и жадно глотнул.

– Уже который круг вокруг меня наматывает.

Гас вернулся с мячиком в зубах. Роли бросил его снова. Они с Виржини проводили взглядами нырнувшего в заросли пса.

– Кажется, ему здесь нравится.

– Он счастлив где угодно, было бы место побегать. Думает, что он еще щенок. – Роли снова отпил из фляжки, кадык двигался.

Виржини уже поняла, что, как и Тереза, Роли не мастер вести светские беседы. По вечерам он высаживался на пляж, чтобы поделиться уловом, но в основном держался особняком и, не прощаясь, уходил с Гасом сразу после ужина. Она спрашивала себя, был ли он более общительным, когда с ним была жена, изменило ли его одиночество. У нее сложилось впечатление, что Роли решил для себя, что молчание так же ценно, как и разговоры, а может, даже и более.

Сама она не могла похвастаться такой самодостаточностью, ее так переполняло любопытство к этому новому миру, что мысли, вопросы и теории постоянно занимали разум.

– Роли, ты не знаешь, как давно построена эта деревня?

Он только что сделал очередной глоток воды и чуть не поперхнулся, словно она сказала что-то шокирующее. Прикрыв рот тыльной стороной ладони, он сглотнул.

– Деревня?

– Ну да. – Виржини широко повела рукой: – Вот эта. Я все думаю о людях, которые здесь жили.