Глубынь-городок. Заноза

только пришел на свой пост, знаете, что он сделал? Подсчитал реальное количество пахотной земли по району.

Это разошлось с официальными данными; много земли позаросло, кое-где появились овраги, заболотилось.

Когда он обратился в облисполком, ему сказали: “А как мы объясним уменьшение пахотной земли перед

министерством? С нас же спросят”. Так и замяли. И Барабанов больше не вспоминал об этом.

Гладилин и Барабанов — две разновидности “гомо сапиепс руководисимус”. Один явно случайный: будет

тянуться от взыскания к взысканию, пока не выйдет на пенсию. Он просто не может. А Барабанов работать

может, но не всегда умеет. Воспитан под барабаном, вот и барабанит, — скаламбурил Покрывайло.

— Ну, а Синекаев? — спросил Павел воинственно, потому что все характеристики Покрывайло при их

внешней правоте вызывали в нем внутренний протест.

Покрывайло молча усмехнулся, не успев ничего ответить.

— Продолжайте, — сказал в это время Синекаев комбайнеру.

— Вот еще с премиями непорядок, — проговорил тот зычно, собравшись с духом, хотя большие руки,

лежавшие перед микрофоном, застенчиво шевелились. — Выдвигают механика, а ведь работал не он один. Но

закулисными выборами наметили одного, и все. А почему не собрать всю бригаду, всех парней, самим нам

проголосовать и выбрать? Хуже так будет? Думаю, лучше, справедливее. Ведь перед людьми больше человек на

хорошее тянется, чем перед начальством. У начальника два глаза, а у народа — сто. Мы устроили световую

газету — я комсорг тоже, — протянули одного шофера. Стали показывать. “Откуда, — говорит, — привезли эту

картину?” — “Да из Сердоболя”. — “Значит, и там знают про меня?!” Подействовало. Или бригадир говорит:

“Ну, председатель, можешь оформлять документы; к седьмому ноября мне наручные часы должны быть, потому

что картошку мы всю выкопаем”. И что же? Сдержал слово, а раньше пил. Нет такого твердокожего, которого

нельзя было бы пробить. — И вдруг, теряя нить, ослепленный множеством лиц и всеми зажженными лампами в

зале, останавливается, тяжелой ладонью потирает лоб, как бы снимая невидимую паутину. — Я здесь, с этой

трибуны говорю, конечно, впервые…

— Расскажите, чем занимаетесь сами как комсорг, — не выдерживает Гладилин.

Но Синекаев, нахмурившись, останавливает его:

— А он как раз об этом говорит.

В перерыве президиум разошелся, только четыре пожилые колхозницы в ярком свете прожекторов сидели

на виду у всего зала, с крестьянским терпением и крестьянским равнодушием к чужим глазам. Их белые платки,

истово повязанные под подбородками, склонились друг к другу; они перешептывались, домашним жестом

отодвигали стулья. И зал, который вначале с любопытством поглядывал на них, тоже понемногу занялся своими

делами, дожидаясь конца перерыва. На сцену поднялись еще две женщины, помоложе, бочком пробрались мимо

тесно поставленных стульев. Одна принесла сверток с едой, развернула его на коленях и принялась закусывать.

Черная цветастая шаль на ее голове хорошо выделялась на фоне светлых стульев, белой кофты с опущенными

плечами и бронзовых листьев, обрамлявших портрет Ленина во всю стену. Стали собираться и мужчины. У

входа на сцену они приостанавливались, докуривая. Зал тоже шумел, наполняясь.

В маленькой каморке, где устроили что-то вроде буфета, Павел еле протолкался за бутербродом. Общий

разговор шел о выступлениях.

— Надо бы присмотреться к этому парню из МТС. Хороший через годик будет инструктор райкома.

— Да и председатель колхоза неплохой.

— Пока не испортился, пока ты не начинишь его схемами.

Все захохотали.

— Запишите для передовой, — обращаясь к Павлу, потребовал тотчас Покрывайло, который стоял в

дверях. — Ведь это целая категория “начинителей схемами”.

— Ну, если больной называет свою болезнь, он уже на пути к выздоровлению, — проговорил Синекаев,

допивая стакан чая и не взглянув на Покрывайло.

После перерыва на трибуну взошла та женщина с черным платком в мелкую розочку, которую Павел

заприметил еще издали. Теперь он узнал ее: это была неразговорчивая хозяйка избы, где пришлось ему

заночевать в колхозе Гвоздева.

Несколько секунд она молчала, собираясь с мыслями, рассеянно теребила клочок бумаги, который даже

не разворачивала. Лампа, стоявшая перед ней на трибуне, с темным глухим колпачком, освещала только ее руки,

подбородок и часть рдеющей щеки. Лицо было в полутени и казалось от этого моложе.

— Я получила на Всесоюзной выставке швейную машинку и Большую медаль, серебряную, — начала

она глуховатым голосом. — Опыт, значит, в работе имеется. И вот попросил нас, доярок, райком поехать по

другим колхозам, помочь им разобраться. Приехали мы в Лузятню. Что же там увидели? Разбитое корыто.

Коровки стоят по семнадцать часов, дожидаются дойки. Газету читают — больше им нечего делать при таком

распорядке. Вечером не доят: нет фонарей, керосину. Собрали мы всех начальников; оказалось, что и фонари в

кладовой есть на каждую доярку, и керосину семьдесят литров. Поят раз в день, а то и вовсе не поят; говорят,

что коровы сами не хотят, раз им дают сочный корм, силос, а на деле потому, что штаты у них сокращены;

молоковоза нет, сама доярка берет свое ведро на коромысло и несет сдавать. А председатель еще смеется. “Я, —

говорит, — документацию отвезу, а молоко вы и сами снесете”. Держат в колхозе сорок лошадей; да эти кони

коров с костями съели! Все сено лошадям. А коровам насыпают силос, правда хороший, как рубленая капуста,

но к силосу надо животному привыкать, а так он у них лежит по три дня, всё не съедят. Пришлось браться и за

это: самим везти мякину, рубить, посыпать солью. Что же вы думаете? Застыдили мы лузятинских! Конечно,

кричать на людей нечего. На испуг колхозника не возьмешь. У нас, когда пришел новый председатель, Гвоздев,