Глубынь-городок. Заноза

немедленно доставят ко мне в редакцию свои тулупы и валенки. Запасные тоже. Все подчистую. Ну где же

видано, чтоб грабили по телефону? Торф, торф возить надо. Ага, дошло?

Посадив вместо себя эмтээсовского рабочего и велев обзванивать от имени райкома весь Сердоболь по

телефонной книге, Павел отправился в райпотребсоюз. Он спешил и шагал пустырями, нырял в проходные

дворы. Город был безмолвен, словно замер и съежился.

Меньше чем через час, после жаркого и победоносного сражения с завскладом, он уже выгружал у

редакции грузовичок.

— Я лицо материально ответственное, — твердил всю дорогу завскладом. — Я вам сдаю только под

расписку.

Он проводил свои ватники до порога, вздохнул и собрался уходить.

— Между прочим, — сказал он, неожиданно подобрев, — имеется еще у нас использованная спецодежда.

Могу тоже доставить.

Поднявшись наверх, Павел позвонил на городской радиоузел и попросил объявить, что все желающие

принять участие в общегородском субботнике обеспечиваются теплой одеждой. Получить ее можно

немедленно.

— Что? У вас сейчас литературная передача из Москвы? Так прервите, товарищ, прервите.

Тулупы прибывали пачками и в одиночку. Редакционные работники пробивались к своему редактору

бочком между мягкими тюками, остро пахнувшими овчиной и смазочным маслом.

— Я требую только одного, — твердил Павел в трубку. — Весь транспорт в мое распоряжение.

Еще до вечера удалось отправить первых добровольцев.

Позднее декабрьское утро следующего дня застало возле редакции целую толпу. Люди приплясывали,

отбивая дробь сапогами и валенками. Почти у всех в руках были листки сердобольской газеты.

— Что же раньше нас не собрали? — говорили Павлу рабочие. — Да мы с удовольствием поехали бы за

топливом, чем у станков простаивать.

После третьего рейса выяснилось, что не хватает тары, лопат. Тогда домохозяйки, школьники натащили

корзин, кошелок, и, когда подходила машина, не было ни минуты задержки.

Дорогу за ночь хорошо укатали. Девушки из “Сквознячка” привозили обернутые одеялами баки с чаем и

кофе: кружки наливали дополна и передавали по конвейеру. Софья Васильевна Синекаева устроила санитарный

пост, густо обмазывала щеки и носы вазелином.

Во всем Сердоболе нельзя было найти ни одной праздной машины.

Добровольцы работали сменами, по нескольку часов. Возвращаясь, они скидывали полушубки, ватники,

валенки прямо на полу редакторского кабинета, отчего он давно уже приобрел сходство с цыганским табором;

тут же быстро пробегали глазами свежую газету, некоторые брали с собой пачку, чтобы раздать соседям, а

другие, примостившись у подоконников, сами писали заметки и отдавали их Расцветаеву. Типография работала

бессонно.

А Павел, как никогда, чувствовал сейчас, что он любит, любит свою газету! Он любил в ней все: от

первого сырого материала, который еще надо править и править, выкидывая целые абзацы, чтобы добраться до

сути факта и вытащить его на свет божий, до завершения всех трудов — свежего номера, который, не успев

обсохнуть, мажется, как трубочист.

В сумерках на поле разложили костры. Издали они походили на подожженные скирды. Огонь был багров.

Ночь наступила сразу. Но торф и снег освещались ярко, весело. Слышно было, как звенели ломы. И множество

неуклюжих фигур, словно население муравейника, в корзинах, кошелках, мешках, ящиках из-под пива

передавали друг другу мертвую пока ношу — завтрашний огонь и свет в Сердоболе.

Павел встал в ряд, и от согласного движения своих и чужих рук очень скоро ощутил, как кровь пошла

быстрее по его жилам, и он тоже стал в ритме выкрикивать:

— Да-вай! Да-вай!

Он видел, что работа выдвинула уже своих вожаков, и ему незачем было распоряжаться. Он просто

влился каплей в это море, пар от его дыхания смешивался с дыханием других людей.

— Не-си! Да-вай!

Какая-то еще нынешним утром никому не известная женщина вдруг оказалась вездесущей Марьей

Ивановной, без которой уже не могли бы обойтись здесь. К ней стекались жалобы и нарекания, а она, туго

перемотанная шалью, сдувая с бровей заиндевевшую прядь, колобком перекатывалась от костра к костру, и

тотчас за ее спиной воцарялись мир и порядок. Ее голос, резкий, крикливый, смеющийся, был слышен

отовсюду.

Ваня Соловьев с жадно расширившимися зрачками бегал за ней по пятам, иногда что-то торопливо

черкая в блокноте.

Никто не знал вчера еще и паровозного машиниста Николаева, который не уходил отсюда почти сутки,

ведая расстановкой рабочей силы. Он был небрит, говорил сорванным голосом, глаза его покраснели и

воспалились, но именно он стал нервом нескольких сотен людей.

— Николаев? Вас направил Николаев? Ах, Николаев распорядился? — слышалось вокруг.

— Есть свежий интересный фактик, — хватая Павла за полу, торопливо заговорил его активнейший

рабселькор, работник исполкома. Он был завязан до ноздрей кашне, голос звучал глухо, но глаза сияли

торжеством. — Давеча двое напились: прихватили с собой литровку из города. Так собралась тут же на поле

летучка и постановили выгнать их с разработок, а потом доложить по всем сменам об исполнении. Уж те

плакались, плакались…

Павел сел в кабину попутной машины, чтоб возвратиться в редакцию: нужно было верстать новый номер.

Он очень устал, но чувствовал удовлетворение.

“Нет Тамары, — подумал он, — а так все хорошо. Как же хорошо!”

Словно на большом тракте, ледяную Гаребжу то и дело освещали фарами грузовики: топливо шло в

город.

Синекаев был чрезвычайно доволен, что Павел справился со всем самостоятельно, даже ни разу не

позвонил ему.

— Я люблю, чтоб каждый влез в дело с головой, и уж только если встретит особое сопротивление, звал

на помощь, употреблял власть. А каждый день на подачках жить нечего.