Год на севере
Шрифт:
Так мне объяснял это событие старик-холмогорец, подтвердивший это предание, но крепко обидевшийся, однако, когда я его в шутку назвал заугольником.
В 1698 году, на 10-е число октбря, весь Глинский посад города Холмогор опустошился большим пожаром, начавшимся от двора Соловецкого монастыря. «Сей пожар (прибавляет Крестинин в своем «Начертании» истории города) достоин памяти не столько по великой гибели имения жителей Глинского посада, сколько потому, что сие несчастное приключение было поводом к уменьшению граждан и к упадку всего Холмогорского посада. До сего времени холмогорские купцы и ремесленники, во время ярмарки, проживали в соседственном городе Архангельском летнее время, а осенью возвращались в домы с желаемыми прибытками от торговли; но после сего пожара многие из холмогорских граждан не захотели на месте погорелых своих домов строить новые дома, а начали поселяться в городе Архангельском»...
Промежуток времени между началом и половиною прошлого ХVIII столетия для Холмогор не замечателен ни одним из особенно важных событий. Но в 1744 году случилось событие загадочное для туземцев, печальное по своим последствиям и в самой сущности.
Вот что рассказывают
В 1744 году, 26-го октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтаре дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его- требования. Варсонофнй перешел жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета. Старый, огромный дом архиерейский строен был архиепископом Афанасием; служил с 1691 года в течение всех пятидесяти лет жилищем холмогорских архиереев. В 1744 году взят он был в казенное ведомство. Его огородили со всех сторон длинным и высоким тыном с заостренными наверху бревнами и плотно скрепленными между собою. Внутри обширного двора построена была вскоре казарма, подле ворот тогда же поставлена другая казарма.
Таинственность приготовлений и построек, совершенных в изумительно короткий срок, наводила ужас на всех холмогорцев, но ничего нельзя было выведать.
На расспросы у приставников получались: грубые советы молчать, впредь не расспрашивать, часто сильные, угрозы и в редких случаях — одно гробовое, упорное молчание. День и ночь кругом зачурованного острога ходила стража, не подпускавшая к мрачному зданию на ружейный выстрел ни одного человека. Никогда не отпирались ворота, ведущие из острога к стороне Преображенского собора; по временам только скрипели они, когда приезжал в Холмогоры архангельский наместник, и опять замыкались эти ворота на неизвестный срок и время, когда через полсутки уезжал наместник назад. Строго запрещено было холмогорцам толковать между собою об этом здании на домах. Зорко следила стража за всяким. Только украдкою успевали передавать друг другу холмогорцы, что за высоким тыном заключен какой-то секретный арестант. Но и это слово брошено было на общее любопытство как-то случайно каким-то солдатом и то под пьяную руку, в крайнюю минуту сердечной откровенности.
Усилившаяся в городе дороговизна на съестные припасы возбудила всеобщее недовольство, которое сдерживалось всеми про себя. Не сдержал это один только холмогорец, который раз решился высказаться главному приставу, генералу.
Генерал велел смельчаку замолчать и пригрозил даже тем, «что-де может быть и хуже, и он может сделать так, что завтра же ему совсем не дадут есть»...
Холмогорцы продолжали оставаться в неведении и только безнаказанно могли видеть одно — что у старшего генерала и у всех его помощников, офицеров, мундир был с одним эполетом. Раз какому-то счастливцу удалось обмануть бдительность сторожей и сквозь щель в частоколе острога увидеть высокого, худощавого старика, с седыми волосами, в бархатном кафтане со светлыми пуговицами, подле него женщину, всю в черном, и четырех малюток. Старшие гуляли по роще, примыкавшей к дому, младшие катались в шлюпке по пруду, которым заканчивалось огороженное тыном место. Между тем мог он различать двух мальчиков маленькик и двух девочек-подростков. Гораздо позднее какой-то солдат, и тоже под пьяную руку, проболтался, что маленьких не учат грамоте и никакому рукоделью, и что-де это так и велено. Раз, и тоже случайно, узнали холмогорцы, что двух барышень привозили в Матигоры на святках, на крестьянские посиделки. Одни полагали причиною такой льготы большой подкуп, другие положительно не верили, и все до единого, в течение целых тридцати семи лет, не знали, кто были заключенные, за что они привезены сюда и подвергнуты такому строгому аресту.
В 1781 году вдруг неожиданно отворены были ворота, сломан острог, уже заметно одряхлевший от времени, и в старом, опустелом архиерейском доме велено было поместить вновь учрежденную мореходную школу.
Тогда только холмогорцы узнали, что здесь была заключена бывшая правительница государства, принцесса Анна Леопольдовна, с супругом своим принцем Антоном-Ульрихом и детьми, но все-таки боялись еще рассказывать и толковать между собою вслух.
Несчастные пленники привезены были сюда, как известно, из Раненбурга. Вместе с Анною Леопольдовною, кроме мужа, привезены были две малолетних дочери, принцессы. Здесь у заключенных родились еще двое: в 1745 году принц Петр и в 1746 принц Алексей. Здесь же в 1746 году от родов и тоски умерла принцесса Анна и здесь же, наконец, скончался в 1776 году и принц Антон-Ульрих.
Рассказывают, что, когда мореходная школа переведена была в Архангельск и место это назначено было в 1798 году для Успенского женского монастыря, находившегося до того времени в трех верстах от города, и когда рыли фундамент для соборного храма, землекопы нашли гроб, в котором лежали чьи-то кости, заключенные в бархатный кафтан. Некоторые приняли это за кости Антона-Ульриха, другие предполагали в них кости его камердинера, или кого-либо из ближних приставников, потому что и эти не выпускались за стены таинственного здания и, вероятно, погребались также внутри их.
В 1781 году, по повелению императрицы Екатерины II брауншвейгское семейство — сироты Анны Леопольдовны — были освобождены. Тайно, ночью, их перевезли на приготовленную на Двине яхту. Яхта привезла их к Новодвинской крепости (по другим, к Архангельску, в дом Крылова — единственный существовавший тогда каменный дом). В новом месте заточения принцессы содержались также под строгим секретом и крепким караулом, пока готовился фрегат «Полярная Звезда». На этот фрегат их и посадили также ночью, 30 июня 1781 года. Свидетели этого события рассказывали, что одна из принцесс, словно помешанная, дико блуждала кругом глазами, а другая вырвалась из рук, билась
грудью о землю и не хотела идти на фрегат. Когда все усилия ее оказались тщетными, она схватила в руки горсть земли и, горько и безутешно рыдая, безропотно уже подчинилась судьбе. Фрегат «Полярная Звезда» отвез принцесс в Данию, в Берген, где, как говорят, старшая умерла от тоски; другая, младшая, пережила всех своих родных и умерла в глубокой старости в конце сороковых годов.— За что же, вы думаете, сосланы они были сюда? — спрашивал я рассказывавшего мне об этом событии холмогорца.
— А они против царицьт Анны Ивановны пошли. Раз государыня-то пригласила его, Антона, войска осматривать. Антон и задумал умертвить государыню и для этого приготовил убийц, расставил их подле моста, через который им надо было проезжать к войскам. Мост был на тот случай надломлен. Один из заговорщиков известил обо всем этом государыню. Та повелела расставить стражу по лесу, саженях в пятидесяти от моста, и «как-де белым махну, тогда вы и хватайте заговорщиков». Так и сделано. Заговорщики все переиманы. Они же тут и на предводителя своего указали. Когда их прислали к нам на Холмогоры — жили они у нас бедно; все свои дорогие вещи, все свои бриллианты на свои нужды продали; Антон послал два письма в Питер. Одно-де, слышь, не дошло, а в другом он написал такое, что пущай-де я за свои грехи мучаюсь, по делам; за что дети-то, мол, мои, неповинные младенцы, Богу не грешные, страдают? Повелели их помиловать. Царица Елизавета взяла старшего сына (Иоанна Антоновича!?) и указала ему быть при дворе, и жить во дворце, как словно бы царевичу. Он и жил, да раз зашалил что-то, ему Разумовский князь и пригрозил пальцем. Вспыхнул. Стал сердиться, да и вымолвил, что я-де царем буду, а ты-де мне грозить не смеешь. Тот молвил государыне, что вот-де змею подле себя отогреваете. Его и сослали в Шлюшин город, а там и убили...
— У нас тут (говорили мне другие) старушка жила, Анна Ивановна (умерла в прошлом 1855 году); она была жена одного из приставников. У ней было много вещей этих принцев (после смерти за бесценок распродавали ее наследники). Скатерти были, салфетки, ножи, вилки, ложки с вензелями, булавка была с орлами (в собор завещала на образ), оловянные тарелки были с орлами же по краям.
— А вот тебе на память две пуговицы, с его, слышь, кафтана спороты! — говорил мне в заключение мой рассказчик-старик.
Пуговицы эти, сохранившиеся в моих руках, не представляют ничего особенного: они медные, с чеканенными резными кружочками; на некоторых из этих фигур сохранились, как будто, краски зеленая и синяя. Чекан очень красив и фигуры затейливы...
Фрегат «Полярная Звезда», отвозивший холмогорских пленников, возвратился в Архангельск. Все участники в этой экспедиции, разделявшие плен брауншвейгского семейства, были щедро награждены царскими милостями. Матросы получили - за городом земли для обработки под хлеб, были освобождены от податей и составили, таким образом, небольшое, но особое сословие вольных мореходцев. Потомки их в небольшом уже числе населяют и теперь так называемую Секретную(а иногда и Морскую) слободку, расположенную в полуверсте за городом и в версте от Девичьего монастыря. Но слобода эта приходит год от году в запустение и разрушение, а Девичий монастырь, стоящий на месте заточения, усиливается числом инокинь и средствами к дальнейшему безбедному существованию. В нем каменная церковь во имя Успения, каменные кельи для игуменьи и монахинь; ограда вокруг монастыря тоже каменная. Церкви Зачатия Св. Анны, вошедшей в ограду, удалившую от света семейство Анны Леопольдовны, теперь уже не существует.
Бантыш-Каменский, во II томе своего «Словаря дотопамятных людей русской земли», в биографии Иосифа Ильицкого, архимандрита полтавского монастыря, сообщает следующее: «он отправлен был императрицею Екатериною II, в 1794 году в Ютландию к содержавшимся в городе Горсензе, под датским присмотром; несчастным детям правительницы Анны и Антона-Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского. Он застал в живых только принца Петра и принцессу Екатерииу, родившуюся 15 июля 1741 года. (Принцесса Елизавета, умная, переписывавшаяся неоднократно с императрицею, скончалась в Горсензе до прибытия Иосифа в 1782 году). «Принц Петр, по словам архимандрита Иосифа, был крепкого и здорового сложения, небольшого роста, имел важный вид, который соединял однако ж, с чрезвычайною робостию и до такой степени простирал оную, что прятался каждый раз, когда узнавал о приезде к ним датского наследного принца; великого труда стоило уговаривать его являться к Фридриху *; принцесса Екатерина лишилась слуха в тот самый день, как брат ее Иоанн лишился престола; ее тогда уронили. Главное, единственное увеселение их состояло в картах, и Иосиф принужден был принимать участие в невинной забаве. Серебряный рубль с изображением младенца-императора — рубль, которым чрезвычайно дорожила принцесса Екатерина, напоминал им о прошедшем величии. Они говорили только по-русски, почему не моли сами объясняться с принцем. Смотря на них, Фридрих и супруга его изъявляли сожаление; датский придворный штат находился в Горсензе безотлучно. Принц Петр скончался на руках Иосифа (1798 г.), как истинный христианин, с твердым упованием на Всемогущего, на 52 году от рождения; принцесса Екатерина переселилась в вечность в 1807 году, по отъезде в Россию архимандрита Иосифа. Четыре гробницы отраслей Иоанна, заключающие бренные останки их, стоят на виду в горсензской лютеранской церкви». Сведения сии, сообщение мне Иосифом, чрезвычайно любопытны для отечественной истории. Тайна прошедших лет не может быть тайною в наше время. Потеряв всю свою важность, сливается она с обыкновенными событиями и составляет, так сказать, звено оных. Архимандрит Иосиф подарил мне рисунок, изображающий первоначальное место заключения детей правительницы Анны в Холмогорах — подарок драгоценный, как произведение руки принцессы Екатерины, не учившейся рисовать, но за всем тем искусно представвившей свое уединенное убежище. Дом, занимаемый ими, был довольно обширен, о двух этажах; кроме высокой ограды, церкви, пруда и нескольких рассаженных в разных местах деревьев ничто не увеселяло взора их!»