Голубая лента

Никакого сомнения.

И вдруг Уоррен увидел трагические черты в этом монашеском облике.

Райфенберг раскрыл перед ним судьбу двух человек, совершенно случайно встретившихся ему на пароходе. Теперь какие-то таинственные нити связывали его с ними. Он чувствовал себя статистом в еще не закончившейся драме, и в его буйной фантазии эта роль рисовалась ему волнующей.

16

Спускаясь вниз, в свою каюту, чтобы переодеться для прогулки по палубе, Уоррен все еще мучился угрызениями совести. Он поступил непорядочно. Более того, он вел себя, прямо скажем, подло. Если бы он рассказал профессору о своем соседе по каюте, Райфенберг, естественно, не стал бы беседовать с ним так откровенно. Уоррену было стыдно, и, войдя в каюту, он никак не мог решиться взглянуть на Кинского.

Тот, поджав ноги, сидел на койке в серой выцветшей пижаме и, погруженный в глубокое раздумье, что-то усердно записывал в блокнот. Возле койки стоял поднос с нетронутым завтраком. Кинский был тщательно побрит и причесан. Как и вчера, от него пахло эссенциями. Шторки на иллюминаторах были еще задернуты, в каюте горел свет. Уоррену показалось, будто Кинский выглядит сегодня гораздо свежей, чем вчера, пожалуй, несколько бледнее, зато нет вчерашней желтизны. Только кожа у глаз и в уголках рта сплошь в мелких морщинках, как у начинающей увядать женщины. И даже безмерное напряжение, вчера придавшее его лицу такую суровость, сегодня как-то смягчилось, и глаза смотрят спокойней.

— С добрым утром! — воскликнул Уоррен, стараясь держаться как можно более непринужденно. — Я только на минуточку. Надеюсь, вы хорошо спали? — Уоррен стоял уже у своего умывальника. Все сошло гладко.

Кинский взглянул на него рассеянно, но дружелюбно. Казалось, вопрос Уоррена только сейчас дошел до него, и он покачал головой. Нет, он почти совсем не спал.

— Бессонница — моя кара, — ответил он.

— Кара? За какие такие грехи? — спросил Уоррен. Смущение его уже совсем прошло, он даже нашел в себе мужество смотреть прямо в глаза своему собеседнику.

— Ну… наверно, за мой характер. — Кинский улыбнулся. Это прозвучало почти как признание. У него была обаятельная, светлая улыбка, какая бывает только у идеалистов и мечтателей. Такой человек не совершит бесчестного поступка, подумал Уоррен.

Тщательно приглаживая перед зеркалом свои кудри, он ответил:

— А я отлично сплю и днем и ночью. Стоит мне только положить голову на подушку, и я засыпаю.

— В таком случае вы счастливый человек, — сказал Кинский с искренним восхищением. — Неужели вы ночью не слышали вой пароходной сирены?

— Нет, не слышал!

— Нет?! О, вы, должно быть, чудесно спали! — изумился Кинский, и в его голосе прозвучала нотка зависти. — Сирена выла целый час. И вой был поистине зловещий, мне никогда его не забыть.

Уоррен покачал головой: он не слышал ни звука.

— Бессонница — это проклятье! — продолжал Кинский. У него, очевидно, возникла потребность поговорить. — Я живу очень уединенно и, должен вам сказать, очень часто ночи напролет не сплю. Вероятно, нехорошо жить так уединенно и бодрствовать по ночам. Как вы думаете?

— И то и другое плохо, — лаконично ответил Уоррен, ему некогда было пускаться в разговоры. — Отдернуть шторки? — спросил он. — День великолепный.

— Благодарю, — кивнул Кинский, но когда свет ворвался в каюту, он болезненно зажмурил глаза.

— Пойдемте со мной на палубу! — предложил Уоррен уже в дверях. — На людей посмотрим, себя покажем. Тут есть довольно интересные люди.

Кинский смутился и склонил голову над блокнотом.

— Очень, очень вам благодарен, — ответил он. — Но мне нужно сделать еще кое-какие заметки.

«Какой же это, должно быть, одинокий человек! — думал Уоррен, выходя из каюты. — Какой безнадежно одинокий! Он не хочет, чтобы его видели на борту, вот в чем все дело». И снова у Принса возник вопрос: зачем Кинский пустился в путешествие?

Уоррен вскочил в лифт, и кабина из стекла и сверкающего никеля понесла его вверх. Когда он вышел на палубу, в глаза ему с такой силой ударил ослепительный солнечный свет, что он зажмурился. Внизу переливами синего шелка на утреннем солнце искрился океан, такой же молодой и безмятежный, как и миллионы лет назад. Дул легкий бриз, и стаи мелких волн набегали друг на друга, блестя и сверкая, как стекляшки. Висевшая еще кое-где дымка тумана таяла в лучах солнца. Уоррен с радостью ощущал всегда ошеломляющую прелесть первого утра на море. Вот он лег вчера спать и проснулся на плавучем острове, посреди океана, в ярком свете дня перед ним простиралась пьянящая даль, которую трудно себе представить и о которой всегда забываешь. Ему казалось, что он отдален от всего света сотнями дней пути, а минула всего лишь одна ночь.

Стаи чаек, летевшие за пароходом еще от Нормандских островов, сейчас с криками носились вокруг «Космоса». Их крылья сверкали на солнце, как молнии. Порою они стремительно опускались на море за добычей и долго качались на волнах, постепенно превращаясь в маленькие белые точки, потом, взмыв ввысь, снова следовали за судном крикливой быстрокрылой эскадрой.

«Космос» шел полным ходом. Его острый высокий нос резал волны, швыряя в стороны зеленые, пенящиеся водяные горы, — дружась и кипя, они убегали назад вдоль черных его бортов. Туманные дымки стлались над брызжущими пеной носовыми волнами, и там, где настигало их солнце, над ними на мгновенье вспыхивали осколки радуги. За кормой четыре пароходных винта взбивали бушующий водопад. Шипящими водоворотами кипела здесь кильватерная струя. Неистовая, словно бурлящий горный поток, она, крутясь, устремлялась назад и тянулась до самого горизонта. «Космос» казался огнедышащим вулканом, от которого содрогался океан.

Уоррен с удовлетворением ощущал, как вибрируют под его подошвами половицы палубы.

Вперед! Вперед! Вперед! Черт возьми, как идем! Даже ночью, во сне, на секунду просыпаясь, Принс ликовал, чувствуя, с какой поразительной скоростью мчится корабль.

Господин Папе, старший стюард, с торжественным, чуть одутловатым лицом, приветствовал его почтительным поклоном и передал телеграмму от «Юниверс пресс». Персивел Белл сообщал, что доволен телеграммами Уоррена, особенно третьей. Он просит посылать ежедневно сообщения в том же духе. Третью телеграмму Уоррен отправил, когда миновали Бишопс Рок, в ней-то и был зашифрованный текст, сообщавший, что «Космос» вступил в состязание за «Голубую ленту» на Атлантике.

Уоррен зарделся, как школьник, которого похвалил учитель. До сегодняшнего дня Белл еще ни разу не обмолвился ни одним одобрительным словом о его работе. Как ни говори, это был успех.

— Ну, господин Папе? — воскликнул Уоррен, придя в хорошее настроение. — Какие новости?

Старший стюард, с самого утра до позднего вечера — воплощенное достоинство, точно дворецкий в княжеском доме, улыбнулся, польщенный доверительным тоном Уоррена.

— В первую ночь редко бывают какие-нибудь новости, господин Принс, — ответил он. Но тут же вспомнил, что польская эмигрантка на средней палубе умерла от родов. Роды были преждевременные, ребенок жив. — Конечно, такая новость не годится для прессы, господин Принс?

— Не годится? Бесспорно, годится! Все интересно, все, что происходит в первом рейсе «Космоса».

На прогулочных палубах жизнь била ключом. Здесь, как на променаде модного курорта в яркое солнечное утро, непрестанно фланировала толпа болтающих и смеющихся людей. В разноголосом гомоне перемешались все языки мира. Оркестр начал утренний концерт.

На борту было много богатых людей, возвращавшихся из зимних путешествий по Египту, Франции и Италии, большинство же пассажиров ехало в Америку по делам: главы фирм, директора, агенты, — личные таланты и усердие привели их сюда, на прогулочные палубы «Космоса». Железо и нефть, каучук и пшеница, пушки и линкоры, олово и кожа, кино, театры, пресса имели здесь своих представителей. Все они были безупречно одеты, у всех был приятный, здоровый цвет лица, свидетельствовавший о хорошем и разнообразном питании.