Голубой бриллиант (Сборник)

Машенька, сердце кровью обливается, когда видишь и знаешь,

в какую бездну отбросила нас преступная шайка

авантюристов, лакеев империализма, агентов ЦРУ. Я убежден:

Горбачев и иже с ним - это агентура ЦРУ, платная.

Она слушала молча, слегка кивая головой в знак

согласия. Ее тонкая, чувствительная душа все последние годы

с болью воспринимала трагедию, которую обрушила

перестройка на ветеранов войны. Оба ее деда - по матери и по

отцу - не вернулись с войны. И эту боль души, свой

благородный порыв она инстинктивно выплеснула на автора

скульптуры "Нищий ветеран" в своем страстном огневом

поцелуе. Она не сводила пытливого взгляда с его глаз,

стараясь проникнуть в его душу, понять как художника и

человека. Собственно говоря, как художника она уже знала и

полюбила хотя бы за три его работы - "Первую любовь",

"Женский пляж" и "Нищего ветерана". Название последней

скульптуры ей не понравилось: она считала, что оно выражено

точно в словах "Будь проклята, перестройка". Но не хотела

сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское

самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и

Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его

возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько

взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое

волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй

и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это

чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он

говорил:

– Хочу отформовать в гипсе, потонировать под бронзу и

предложить на весеннюю выставку.

– А примут?
– полюбопытствовала Маша с сомнением.

– Кто их знает. А вдруг? Но я боюсь другого: принять-то

примут, да изломают, поколют, изуродуют. Гипс - он хрупок,

139

ломок. А они вон и бронзу сшибают и уродуют. Вандалы. Дикое

племя вандалов. А перенести в материал, отлить в бронзе не

успею, да это и невозможно по нынешним временам - и

дорого, и хлопотно. Хотя можно было бы пустить в это дело

валюту, полученную за "Первую любовь".

Из "цеха" они возвратились в гостиную. Пока Маша

рассматривала выставленные там работы - ей понравилась

акварель "Васильки", - Иванов быстро, проворно накрыл стол

для кофе. Поставил бутылку портвейна, купленную для такого

случая, несколько ломтиков ветчины, открыл банку лосося и

все, что положено к кофе. Маша вела себя просто,

непринужденно, словно она была здесь в десятый раз,

соблюдая элементарную скромность и такт. Иванов теперь уже

без смущения обращался к ней ласкательно "Машенька", что

доставляло ему несказанную радость и было приятно ей. Как

выяснилось за столом, Маша относилась равнодушно к

спиртному и рюмку портвейна растянула на все время встречи.

Разговаривая, они внимательно присматривались друг к другу,

изучали друг друга. Иванов испытывал нескрываемую радость,

он был откровенен, доброжелателен, без тени лукавства или

недомолвок. Привычку к одиночеству и обычную для него

мучительную застенчивость в компании женщин как рукой

сняло. Сказалось в этом простота и общительный характер

Маши и, возможно, в какой-то мере то, что связующим звеном

была Лариса Матвеевна, о которой Маша заговорила сразу, как

только сели за стол:

– Мама мне рассказывала, что проданный вами за

доллары ее портрет вы когда-то подарили ей. Это правда?

Он, конечно, уловил иронический, даже язвительный

оттенок в ее вопросе. Отвечал с безмятежным спокойствием:

– Было такое. Очень давно. Ваша мама тогда была

моложе вас. "К чему это я сказал такую нелепость", - смутился

он.

– А как скульптура оказалась снова у вас?

– Это случилось, когда Лариса Матвеевна, тогда просто

Лариса, предала нашу первую любовь, вышла замуж за

вашего отца и с ним уехала за границу, где вы и родились,

если я не ошибаюсь. Ее портрет, который я назвал "Первой

любовью", был моей дипломной работой. Мне отдала его ваша

бабушка. И я хранил его все эти долгие годы как память о

светлой юности.

– И никогда не выставляли?

140

– И мысли такой не было. У меня хотели купить его -

Министерство культуры. Я решительно отказался.

– Почему?

– Не знаю. Он был очень дорог для меня.
– Несмотря на

утомленный, виноватый вид его (так показалось Маше), глаза

Алексея Петровича смотрели открыто и прямо.

– Вы очень любили маму?
– в глазах Маши светилась

тихая задумчивая печаль.

– Что значит очень? Этого я не понимаю, в подлинной

любви такого не бывает: "очень", "не очень", "чуть-чуть".

Любовь настоящая - всегда "очень". Это пожар души,

необъяснимый и неразгаданный никакими мудрецами. Как

сновидения.

На бледном приятном лице Маши Иванов увидел печать

грусти и понимал, что ей хочется разобраться в чем-то важном

для нее. Конечно же, в давнишних отношениях Алексея

Петровича и Ларисы Матвеевны. Он догадывался, что по

этому поводу у Маши был разговор с матерью, и теперь она

хочет услышать "другую сторону". Но зачем ей это?
– мысленно

спрашивал Иванов, но вслух не спросил, боясь показаться

навязчивым.

– И когда мама вышла замуж и уехала за границу, у вас

появилась вторая любовь?
– продолжала допрашивать Маша,

разматывая клубок одолевавших ее мыслей.

– К сожалению, нет, - словно терзаясь угрызениями

совести, ответил Иванов.

– Почему "к сожалению"? Разве это не от вас зависит?