Голубой бриллиант (Сборник)

сразу две таблетки.

Сон надвигался медленно густой стылой тучей. -

Дмитрий Михеевич погружался в него со всеми своими

тревожными тяжелыми думами, которые превращались в

зримые картины сновидений. Он думал о предателях

Отечества и о неотвратимой каре, которая настигнет их.

Мысленно он называл их имена, проклятые народом и

отвергнутые историей. Он ставил их в один ряд с Гитлером и

178

его подручными. Среди пожарищных руин ему виделась

длинная перекладина с висельницей. Черные силуэты

казненных зловеще раскачивались в серой дымке то ли

тумана, то ли смрада. Якубенко насчитал тринадцать

повешенных: чертова дюжина, и решил подойти ближе, чтоб

узнать, кто они, и был удивлен, опознав в первом Гитлера. "Но

он же сожжен". Рядом с фюрером повешенный за ноги головой

вниз болтается Горбачев. Он жестикулировал руками и что-то

говорил, энергично, бойко, но слов его не было слышно. Он

дергал за сапоги своего соседа, повешенного, как и Гитлер,

ногами вниз. В этой тучной бочкообразной фигуре, обтянутой

белым мундиром, Якубенко узнал Геринга. А рядом с ним, и

опять же вниз головой, болтался главный архитектор

перестройки Александр Яковлев по соседству с Геббельсом.

"Какое символическое родство душ", - подумал о них Якубенко,

продолжая опознавать других казненных. Он с отвращением и

брезгливостью увидел, как повешенный вниз головой

Шеварднадзе, обхватив ноги своего соседа Гимлера, усердно,

с кавказским восторгом лобызает его сапоги. Удивила его и

еще одна "картина": по соседству с фашистским генералом

болтались вниз головой двое наших, то есть бывших

советских, - один с голубыми, другой с красными лампасами.

Он не мог их узнать, потому что свои лица они стыдливо

закрывали руками. "Отчего бы это? Неужто совесть

заговорила?" - подумал Дмитрий Михеевич. Потом это

отвратительное видение растаяло в смрадной дымке, и только

одна мысль, облегчившая душу слабым утешением, проплыла

в сознании генерала Якубенко: "Все-таки справедливость

восторжествовала, преступников и предателей настигло

возмездие", и мысль эта слилась с бессмертными словами

Лермонтова: "Но есть и Божий суд... Есть грозный судия: он

ждет. ."

И с этой мыслью перестало биться сердце генерала-

патриота.

Глава восьмая

ЛЕБЕДИЦА

1

Внезапная смерть друга и фронтового товарища

потрясла Иванова. Только теперь он по-настоящему осознал и

не разумом, а сердцем ощутил, кем был для него Дмитрий

179

Михеевич, этот прямой, искренний, кристально чистый и

неподкупно честный генерал. Их бескорыстную дружбу не

могли поколебать или расстроить ни различия вкусов и мнений

по второстепенным вопросам, ни иронические колкости,

которыми они иногда обменивались, ни расхождение во

взглядах на Октябрьскую революцию, на роль Ленина и

Сталина в истории России (о роли Хрущева, Брежнева,

Горбачева, Ельцина у них было полное единомыслие). Иванов

был убежден, что Якубенко пал жертвой оккупационных

властей временщиков, их сионистской диктатуры, которая

испробовала свои клыки на ветеранах в День Советской

Армии.

Тяжелой глыбой обрушилось на Алексея Петровича

чувство одиночества, точно он был замурован в темнице на

необитаемом острове. Москва, которая в августе прошлого

года стала для него чужой и даже враждебной, теперь

показалась оккупированной коварной сатанинской силой.

Денно и нощно эта сила с картавым акцентом (как будто

специально подбирали дикторов, не выговаривающих

половины алфавита) издевательски хохотала в эфире,

плевалась с телеэкранов, так что Алексей Петрович радио уже

давно не включал, а по телевизору смотрел только новости.

Первые девять дней после кончины генерала Иванов не

находил себе места. Работать он не мог. Что-то оборвалось в

нем, сломался какой-то механизм, без которого жизнь теряла

смысл. Само понятие "жизнь" им воспринималось как работа,

творческий труд, в который он вкладывал всю душу. В "цех" он

не заходил, старался забыть о его существовании, о

незаконченных произведениях, ожидающих рук мастера.

Чувство одиночества смешалось с чувством безысходности и

обрушилось на него тяжелой стопудовой глыбой, сбросить

которую у него не было ни сил, ни желания.

Придя домой после поминок, Иванов впервые за девять

дней заглянул в свой "цех", и первое, на чем остановился его

взгляд, был незаконченный портрет Маши, завернутый в

целлофан.

Что-то встрепенулось в нем, повеяло чем-то до боли

родным.

Маше он решил позвонить завтра. А сегодня работал

допоздна без передыха. В десять вечера зазвонил телефон,

спугнув до самозабвения увлекшегося работой ваятеля. С

комком глины в руке Алексей Петрович торопливо взял трубку.

Звонила Маша.

180

– Я не поздно вас беспокою? - не поздоровавшись,

извинительным тоном спросила она.
– Вы не спите?

– Очень рад. Я собирался вам звонить, - взволнованно

ответил он.

– Тогда - добрый вечер. Как там моя глина? Наверно,

высохла?

– Она вас ждет, - задорно ответил он и добавил: - Завтра

с утра. Можете?

– Постараюсь. К которому часу?

– Неплохо бы к десяти. А вообще чем раньше, тем

лучше. И Настеньку возьмите с собой.

– Она нам будет мешать, - нетвердо, как бы спрашивая,