Голубой бриллиант (Сборник)

убеждал Машу, что он отлично отдохнет в своей мастерской,

если Маша будет рядом с ним. Маша уступила, взяв с него

слово, что в течение месяца он не притронется ни к глине и

пластилину, ни тем более к мрамору, в котором он собирался

изваять "Девичьи грезы".

– Хорошо, даже отлично!
– радостно согласился Алексей

Петрович. - Это будет наш медовый месяц. Походим по

выставкам, по музеям и театрам, будем много читать. И

вообще бросимся в океан культуры!

– Хорошо бы, только океана нет, а есть грязное болото

порнографии, - заметила Маша.

– А может, нам повезет, может, найдется для нас чистый

и светлый родничок. Не может быть, чтоб демократы все

изгадили.

Родничок этот обнаружила Маша: в Центральном

концертном зале "Россия" выступал недавно созданный

молодым, необыкновенно талантливым режиссером,

патриотом-энтузиастом Владимиром Захаровым театр

"Гжель". Об этом коллективе не кричали метровые буквы

пестрых афиш, молчали телеэкраны, но молва народная из уст

в уста передавала не как сенсацию, а как весенний благовест

почти таинственно: "Неповторимо и сказочно. Там русский дух,

там Русью пахнет". Несмотря на огромный зал, достать билеты

198

было трудно, и Маша воспользовалась своим редакционным

удостоверением и напрямую вышла на самого Захарова.

"Читаю вашу газету и разделяю ваши позиции", - сказал

Владимир Михайлович и дал Маше пригласительный билет на

два лица.

Это был сказочный фейерверк танца, пляски, песни,

чарующие звуки родных мелодий, знакомых и сердцу милых с

пионерского детства, но однажды кем-то похищенных и

цинично оплеванных, осмеянных и выброшенных на свалку

истории, чтобы их место заполнить зловонными нечистотами,

завезенными из заокеанских помоек. На большой сцене одна

композиция сменялась другой искрометным фейерверком:

"Русская тройка", "Гжель", "Зима", "Хохлома", "Павлов Посад",

"Палех" - одним словом, Русь великая, вечно молодая,

задорная, искристая, сверкала многоцветьем своей

немеркнущей красы. И подступал к горлу комок радости и

боли, воскрешал в памяти сердца счастливые дни расцвета

отечественной культуры, искусства, литературы. Радость и

боль. И все тело сжималось в пружину. Душа переполнялась

чувствами, готовыми выплеснуться наружу фонтаном восторга.

Алексей Петрович крепко сжал руку Маши своей горячей рукой

каменотеса и, повернувшись лицом почти вплотную к ее щеке,

хотел что-то сказать, но она упредила его взволнованным

шепотом:

"Молчи..." Не нужно слов - она чувствовала то же, что и

он.

Утром Алексей Петрович проснулся раньше Маши и с

умилением обратил на нее взгляд. Молодое чистое лицо ее,

утопающее в красивой волне игриво разбросанных на

подушках волос, сияло счастьем, а трепетные сочные губы

блаженно улыбались. "Ей снится хороший сон", - решил

Иванов, не сводя с ее лица влюбленных глаз. Почему-то

приятно мелькнуло в сознании: "Спящая красавица". Его

взгляд потревожил ее, она сделала легкое движение рукой и

приоткрыла веки. Глаза их встретились - восторженные

Алексея Петровича и смущенные Маши.

– Тебе снился приятный сон, - сказал Иванов.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал об этом на твоем лице.

– Правда. А сон и в самом деле был какой-то

необыкновенный. - Маша приподнялась, облокотилась на

подушку и продолжала: - Меня часто посещают сны детства -

мой Алжир. Ты уже знаешь, что детство мое прошло в Алжире,

199

где отец работал. Белый город на берегу Средиземного моря

террасами поднимается в гору, а за горами бескрайняя пустыня

Сахара. Город-амфитеатр. Улицы-ярусы - параллельно морю,

а переулки - это ступенчатые лесенки, соединяющие улицы.

Теплое море с песчаными пляжами, синее знойное небо и

белые здания с балконами; кружева решеток балконов

неповторимы. В каждом доме свой рисунок. Есть там улица -

забыла ее название - пешеходная, вроде нашего Арбата, то ли

на четвертом, то ли на пятом ярусе... Первые этажи -

сплошные магазины. В центре улицы - небольшая площадь, а

на ней памятник национальному герою Кадиру - вождю

восставших против оккупантов. Мне нравился этот монумент.

Представь себе - бронзовый витязь на вздыбленном горячем

коне, с поднятой вверх обнаженной саблей вот-вот сорвется с

пьедестала и пойдет крушить врагов-пришельцев. Так мне

рисовала детская фантазия. Там столько экспрессии,

благородства и мужества, такая гармония между всадником и

лошадью, что глаз нельзя отвести. Когда мы с мамой

проходили по этой площади, я всегда просила ее не спешить,

давай, мол, посидим на скамеечке напротив памятника. Мое

детское воображение рисовало мне картину жестокой битвы за

свободу родины, а Кадир олицетворял героизм и благородство.

Для меня он был не бронзовый, а настоящий, живой, которого

могли ранить и даже убить. И вот сегодня я снова побывала в

Алжире. И разговаривала с Кадиром. Не с бронзовым, с

живым.

Она смотрела на Иванова большими возбужденными

глазами, словно хотела воскресить в памяти только что

прерванное сновидение.

– Представляешь, Алеша, будто я стою у памятника а он,

Кадир, легко соскочил с коня и обращается ко мне: "Ты

русская? Мы были вашими друзьями. А вы нас предали. Сами