Горький дым

— Несмотря на протесты общественности, — промычал Мартинец.

— Пока существуют разные разведки, — махнул рукой Воронов, — и ястребы в американском сенате, вам ничто не угрожает. Это правда, что радиостанции модернизируются?

— Ходят слухи, — уклончиво ответил Рутковский.

— Зачем же так нежно: слухи... — засмеялся Мартинец. — Факты говорят о другом: мы получили деньги на новые мощные передатчики.

Документальное подтверждение:

«Эти две радиостанции ведут передачи на шестнадцати языках на Советский Союз и на шести языках — на Польшу, Болгарию, Венгрию, Румынию и Чехословакию — с начала пятидесятых годов... По указанию президента Картера от 28 марта прошлого года две радиостанции покупают 11 новых передатчиков, главным образом для того, чтобы парировать глушение. Средства на четыре из этих передатчиков были выделены в прошлогоднем бюджете, и теперь они строятся недалеко от Мюнхена. Финансирование других семи передатчиков было отложено до нового года...»

(Газета «Нью-Йорк таймс» от 25 января 1978 г.)

— Вот видите, — одобрил Воронов.

— Приятно? — спросил Мартинец.

— Писатель существует для того, чтобы его читали, — ответил Воронов. — Или передавали по радио. Нам нужна аудитория, без нее мы пропадем, не так ли, господин Рутковский?

Максим поднялся. Воронов опьянел, начал повторяться. Он пробовал задержать их, но не очень настаивал, видно, Мартинец хорошо ему насолил.

— Ну и тип! — воскликнул Иван, когда вышли на улицу. — Хороший, очень хор-роший!

— Оглянись на себя... — не выдержал Рутковский. — Два сапога — пара.

— Конечно, — Мартинца трудно было донять. — Так я вот где, — показал, — на ладони, а он слова красивые говорит, а как до корыта, то по уши! Да еще и чавкает...

— Все мы едим из одного корыта, — возразил Рутковский мрачно. — И все чавкаем в меру своей испорченности.

— И все же — в меру испорченности! — подхватил Мартинец. — А твой Воронов — вообще...

— Он такой же мой, как и твой, — решительно отмежевался Рутковский.

Мартинец остановился около бара, попросил две бутылки кока-колы.

— Запей... — протянул одну Максиму. — И виски у этого Воронова какое-то паскудное. Тошнит меня... — Хлебнул из горлышка, улыбнулся. — Видишь, как-то полегчало...

На следующий день Рутковского вызвал к себе Кочмар.

— Что там произошло с Вороновым? — спросил.

— С Вороновым? — пожал плечами Максим. — Несчастье?

— Да нет, слава богу, все в порядке: немного выпил, но до вечера, надеюсь, протрезвеет. О чем вы вчера с ним разговаривали?

— Я же докладывал вам утром, пан Роман, о литературе.

— А Мартинец?

— И он.

— Вы мне, — вдруг рассердился Кочмар, — глаза не замыливайте. Сам Мартинец говорил сегодня о какой-то дискуссии. А Воронов вчера звонил Лодзену и жаловался.

— Если Мартинец сам что-то говорил, почему же у меня спрашиваете?

— А потому, что вы должны информировать меня обо всем.

Этого только не хватало Рутковскому: стать информатором Кочмара! Ответил сухо и твердо:

— Я знаю, пан Роман, что входит в круг моих служебных обязанностей, и не собираюсь делать больше. — Он мог себе позволить такой ответ — у него за спиной был Лодзен, и чихать он хотел на Кочмара.

Но пан Роман в гневе утратил чувство реальности.

— А собственная совесть! — чуть не заорал. — Что вы думаете об этом?

— У вас была возможность убедиться, что я всегда обдумываю свои поступки.

— Но какого черта я должен узнавать о глупой дискуссии с Вороновым из других уст?

— Я не усматриваю в ней ничего дурного. Нормальная литературная беседа.

— Но вы же с Мартинцем загнали Воронова в угол!

— Наш разговор был частным.

— Вы — работник радио «Свобода», и частных разговоров у вас не может быть.

Теперь Кочмар начал загонять Рутковского в угол, Максим почувствовал это и отступил, но отступил с достоинством.

— Существуют моменты, — попробовал объяснить, — когда должны торжествовать объективные истины. У нас была творческая дискуссия...

Кочмар выскочил из-за стола, резко открыл двери — не вызвал Катю звонком, настолько потерял терпение.

— Позовите Мартинца, Кетхен, — приказал.

— Очная ставка? — усмехнулся Рутковский.

— Называйте это как хотите, но я не позволю разводить у себя в редакции демократию!

— Мы репрезентуем свободный мир... — начал осторожно Максим.

— Демагогия!.. Мы боремся с коммунизмом, и каждое проявление симпатии к враждебной нам системе я расцениваю как предательство.

Теперь Максим почувствовал под собой твердую почву. Последние установки руководства станции ориентировали не на пещерную ненависть ко всему советскому — рекомендовалось быть гибкими, кое-что даже хвалить, поддерживать, но обязательно подчеркивать, что здесь, на Западе, все лучше и в конце концов западное влияние неумолимо будет расширяться. Рутковский хотел напомнить об этом Кочмару, но двери открылись, и в кабинет заглянул Мартинец.

— Вызывали? — спросил.

Кочмар, который стоял посередине кабинета, как надутый пузырь, вдруг будто выпустил из себя воздух: втянул живот, наклонился в сторону Мартинца и сказал чуть ли не льстиво:

— Заходите, будьте добры, пан Иван, нужно разобраться в нескольких вопросах.

«О-о, — подумал Рутковский, — а этот Кочмар намного опаснее, чем кажется!»

Вероятно, Мартинец только что с кем-то шутил: веселая улыбка все еще была на его устах. Он зашел в кабинет, остановился посередине, наконец стер улыбку с лица и сказал:

— Слушаю вас, пан Кочмар. Хотя я догадываюсь, о чем пойдет речь.

— Мальчишка! — потерял самообладание Кочмар, и Мартинец мгновенно воспользовался этим:

— Даже ваше высокое служебное положение, — в его тоне явно прозвучали издевательские нотки, — не позволяет вам унижать и оскорблять простых смертных. Тем более при свидетелях.

— Мы еще успеем разобраться с этим, — в тон ему ответил Кочмар. — До меня дошли слухи, что вы вчера недостойно обошлись с Вороновым.

— А вы не допускаете, что Воронов недостойно обошелся с нами?

— Это его дело. На его месте я выставил бы вас за двери.

— А Воронов угостил нас кофе.

— Хотите сказать?..

— Я ничего не хочу сказать. Я только констатирую факт, пан Роман. Кстати, зачем вы пользуетесь слухами, позвали бы меня и сразу бы получили свежую и достоверную информацию.

— Вот я и хочу ее получить. Зачем вы высекли Воронова?

— Мы вели себя очень тактично.

— Вы сами сказали, что высекли...

— И об этом уже успели донести, — пожаловался Иван Рутковскому. — Вот народ: не успеешь подумать, а уже икается. Так вот, пан Роман, Воронов же не тот человек, с которым можно играть в прятки, и вы это должны понимать лучше, чем мы.