Городской пейзаж

И, не прощаясь, этот странный гость стал отпирать дверь, вертя рукоятку замка не в ту сторону, сильно дергая дверь, словно его заперли и не выпускали.

— Нет, ну зачем же, не надо, — говорила ему Ра, — я ведь просто так не печатаю… Я ведь художественную литературу никогда не печатала и не знаю. Я не смогу. Не надо ничего запоминать! А замок вы не в ту сторону крутите.

Она выпустила Боровкова из квартиры и с тревогой подумала о своем будущем.

«Зачем же он ко мне приходил? — думала она с чувством облегчения оттого, что человека этого больше уже нет рядом. — Стал о книге своей рассказывать. Кто я такая? Вот интересно! Что-то, значит, есть во мне такое, чего у других нет, наверное. Другие бы прогнали, испугались… Мало ли! А я нет, я прямо как в сказке. Мне ведь не страшно было, даже интересно».

Работа в этот вечер у нее не шла, она делала много опечаток, ее клонило в сон, в ушах залегла бархатная тишина, и, когда мать вернулась с вечерней смены, она уже крепко спала и не слышала ничего.

А утром проснулась с ощущением предпраздничного нетерпения, зная и веря заранее, что день этот, который только-только начинался, будет особенным. Она с улыбкой вспоминала, но не могла вспомнить и понять, почему в сознании ее звучат такие небывалые, ликующие слова, которые она все время слышит: «…когда в человека влетает утренняя душа», — почему ей так хорошо и жутко слышать их в себе, не зная смысла и значения всей фразы, в которую были вплетены эти слова-цветы: «утренняя душа», но которая как бы тоже где-то звучала, хотя и не для нее. Весь мир был словно озвучен, расцвечен и осенен этими словами, проникшими так глубоко в ее сердце, что уже перестали быть просто словами, а превратились в счастливый настрой души и тела.

Улица за окном наливалась привычным звоном, гулко разносящимся в утренней прохладе: Волкогонов, сосед Клеенышевых, заводил свой автомобиль. Торопливый и жвакающий скрежет стартера потонул в стреляющем урчанье остывшего за ночь двигателя. На балконе у Волкогоновых слышно было, как воркуют и хлопают крыльями, стучат клювами по фанерной кормушке сизые голуби. Пощелкивали каблучки по тротуару. Автомобиль под окнами согрелся, мотор его трижды зычно рявкнул, и Ра услышала, как с подвыванием тронулся с места синий «Запорожец», ночующий и летом и зимой на тротуаре под тополем. Крыша с тяжелым багажником и капот всегда у него в белых пятнах воробьиного помета, осенью в дождливые дни прилипают к нему листья, зимой укрыт он слоеной коркой снега, и в лютые морозы кажется, что никогда уже не вернется к нему жизнь. Но всякий раз весной, подкрашенный, отполированный до блеска, с отмытыми серыми шинами на белых ободах, синий, как подснежник, оживает он в один из воскресных дней, съезжает на мостовую, жестко пружиня и попыхивая рубиновыми катафотами на перепаде асфальтированных плоскостей, и с пронзительным ворчаньем, с воющим ревом голодного после зимней спячки зверя вырывается на волю бесконечных улиц. Бессмертному автомобильчику лет уже, наверное, двенадцать, а от Волкогонова, живущего в двух соседних комнатах с женой, маленькой дочкой и старой матерью, всегда пахнет, как от горячего старого мотора, маслом и бензином.

Ра Клеенышева всегда узнавала по голосу визжащий автомобиль соседа и, не глядя на часы, знала, что если сосед отъехал от дома, то у нее в запасе сорок минут: Волкогонов работал на заводе и выезжал из дома без опозданий — ровно в семь тридцать.

В этот день Ра ни с того, ни с сего, как это часто она делала, купила себе обручальное кольцо из позолоченного серебра, надела на безымянный палец правой руки и, очень смутившись, вышла за двери ювелирного магазина, с испугом ступив на тротуар старой московской улицы. Смущение было так велико, что ей казалось, будто все прохожие с усмешкой поглядывают на нее. Она не спеша шла по улице, освещенной вечереющим солнцем, и старалась вызвать в себе и проявить на лице спокойствие. Но, как бы разглядывая себя в бесчисленных зеркалах встречных взглядов, она не умела скрыть ответной улыбки, глаза ее застенчиво блестели, как только что распустившиеся листья березы, голова была горделиво откинута назад, губа и подбородок вздрагивали, а ноги не чувствовали прочности тротуара, точно она шла по зыбкой, пружинящей поверхности. Она понимала себя страшной обманщицей, ее веселило и пугало ложное положение, в какое она себя поставила перед людьми. Кольцо приятно стискивало палец, заставляя ее с усмешкой думать о несуществующем муже, с каким она обручилась, и этот мифический супруг тоже казался ей многоглазым насмешником, смущавшим ее, как и прохожие, которые, как ей чудилось, прыскают смехом у нее за спиной.

Она ошибалась. Никто не обращал внимания на обручальное кольцо, желтеющее и горящее искоркой на безымянном пальце. Только казалось Ра Клеенышевой, что люди догадываются об ее обмане. На нее они поглядывали совсем по другой причине: они видели перед собой девушку высокого роста, сильную и хорошо развитую физически, лицо которой броско выделялось в толпе своими очень приятными чертами, цветом и изменчивой игрой чувств.

Люди всегда замечают необычность чего бы то ни было, не пропуская мимо и выделяя для себя хоть на миг промелькнувшую красоту или уродство, инстинктом своим чуя необходимость делать это ради утверждения запечатленных образов, которые с рождения до смерти волнуют их своей тайной. «Это красиво, а это нет», — безжалостно фиксирует подсознательный разум, отсчитывая мелькающие перед глазами предметы, достойные примечания, одухотворенные и низменные, живые и взявшиеся тленом. В этом отборе не участвует здравый смысл, но глаз тем временем выхватывает из толпы яркое лицо или грубый мужской профиль и заносит в книгу памяти, словно без этой неусыпной и бессмысленной бдительности сердце может забыть, что есть красота и что — уродство.

Может быть, именно так, случайно, подспудно и проявляется образ извечной национальной красоты? В каждую эпоху, в каждое столетие, а то и в течение десятка лет он обновляется, обретает иной характер, иную манеру или выражение, хотя, разумеется, народ не отходит в прихотливых своих поисках далеко от идеального образа, лишь иногда перенимая у других народов модели удобной и красивой одежды, атрибуты изменчивой моды.

Ра Клеенышевой в этом смысле повезло: она по нынешним понятиям была близка к идеалу красоты русской женщины. Особенно в этот майский день, когда купила себе обручальное кольцо и была крайне взволнована своим поступком. Казалось, что даже и волосы блестели у нее ярче обычного, обрамляя лицо коричневыми локонами, как если бы только что искусный мастер поработал над ее прической. В этот вечереющий день сама Ра и не догадывалась, как она красива, забыв о себе и думая только о той лжи, которую она выдавала за правду, надев на палец кольцо.

Не этой ли недогадливостью и сомнением, неуверенностью в себе и отличается истинная красота от мнимой, то есть бесспорной, о которой знают все и в первую очередь сама обладательница бесценного дара, требующая поклонения? «Цену себе знает», — говорят про таких женщин, вкладывая некий отрицательный смысл в расхожее высказывание. «Она не знает себе цены», — говорят о другой, подразумевая таинственную сторону женского обаяния.

Ра Клеенышева тоже бывала разная, но именно в этот вечер, неся на своей руке обручальное кольцо, она являла собой пример удивительной, очень нежной и застенчивой красоты, думая между тем о том, как же она объяснится и что скажет своим знакомым, которые рано или поздно увидят кольцо и, конечно, очень удивятся.

Она не была бы женщиной, если бы не нашла оправдания!

Во-первых, думала она, представляя себя на улице или в кино и словно бы уже объясняя знакомым причину странного своего поведения, теперь люди сразу узнают в ней замужнюю женщину, которой гораздо проще отделаться от ненужных знакомств, уйти от глупой болтовни развязных, прилипчивых парней… «Вы об этом лучше поговорите с моим мужем. Как он на это посмотрит», — уже звучала в ее сознании фраза, обращенная к ненавистным, нахальным ребятам. Ей казалось, что теперь ей будет намного проще и надежнее жить среди людей. Это кольцо, как она думала, стало теперь в ее руке оружием против той слепой силы, какую она впервые вдруг почувствовала в настырном госте, ворвавшемся в ее комнату. Если бы Боровков увидел кольцо, он, может быть, побоялся бы вести себя так бесцеремонно.

Ох уж этот Боровков! Ра напугали на работе, когда она рассказала «девочкам» под механический треск машинок о странном посещении ее этим сумасшедшим, назвали легкомысленной дурехой и стали сами рассказывать случаи из жизни один страшнее другого, которые были чем-то похожи на вчерашний случай с Боровковым, хотя кончались они все, по их рассказам, трагически: кого-то зарезали, кого-то изнасиловали, а потом… Ах, да что вспоминать ужасные истории в этот золотистый майский вечер!

Кольцо, конечно, не чудовище, но все-таки тоже сумеет сыграть, как рассчитывала Ра Клеенышева, отпугивающую роль, и, если ей понадобится теперь охладить чью-нибудь горячую голову, она может незаметно выставить руку так, чтобы колечко блеснуло своей позолотой.

Все эти доводы в свое оправдание она легко прокрутила, как киноленту, в своем сознании, увидев в картинках все то, о чем думала, и, поверив в магическую силу кольца, стала с этого дня надевать его на безымянный палец, снимая лишь когда мылась или стирала. И так привыкла к нему, что вскоре перестала замечать, как если бы оно всегда было на пальце. А к осени на коже белел уже гладенький след от него, не тронутый летним загаром.

Люди на работе и дома посмеялись над ней слегка и, конечно, посудачили меж собой о дикой выходке незамужней женщины, побранили молодежь, но со временем тоже перестали замечать кольцо, как будто оно и в самом деле всегда золотилось на правой руке у Клеенышевой.

Даже мать и та смирилась, не понимая дочери и чувствуя в ней душу чуждую, не находя в своей Раеньке ничего общего с собой, словно не было у них с ней ни в чем соприкосновения или взаимного участия на жизненном пути.

3. КОРМЯЩАЯ

Печальный опыт прошлого возымел на Раю Клеенышеву такое действие, что она стала с задумчивым каким-то недоумением, с излишней осторожностью относиться к людям, хитря и лукавя с ними в мелочах, как если бы они были несмышлеными и наивными детьми, но мнили себя мудрыми учителями, которых ей не хотелось обижать. В каждом из них она видела сумасшедшего Боровкова, лелеющего в больном своем воображении великую книгу, способную осчастливить человеческий род. Она была беспредельно ласкова с каждым, понимая себя чуть ли не сестрой милосердия, ухаживающей за безнадежными хрониками.