Городской пейзаж

Феденька грустно шутил, приходя домой из института:

— Меня уносят домой на руках, как победителя, — имея в виду своих студенток, которые стали смотреть на своего любимого преподавателя как на чудо природы, словно у него была отличная ото всех других мужчин снасть и сноровка…

«А как же ваша жена кормит их? — спрашивала какая-нибудь милая насмешница, провожая его, полусонного, до метро. — Их же трое? По очереди, наверно?» Он смущался и отвечал, что кормит их не только жена, но и он сам тоже. «И вы их кормите?» — изумлялась добродушная остроумица. «Да, — отвечал он, — я тоже, из пузыречка», — не в силах как-нибудь отшутиться, поглядывая на нее с напускной укоризной.

Две или три студентки чуть ли не каждый день провожали его домой, держа под руки. Со стороны он бывал похож на подгулявшего сластолюбца, окруженного поклонницами его талантов.

«Федор Александрович, а вы любите ландыши? — неожиданно спрашивала тоже какая-нибудь кокетствующая провожатая. Он, как сквозь сон, слышал это и отвечал согласно. — А я нет. Они пахнут банным мылом». — «Ну что это вы такое говорите несуразное? Каким мылом?.. Ландыши?» — «Да, именно ландыши. Вы принюхайтесь, нюхайте долго-долго… и поймете тогда». — «Хорошо», — соглашался он, не в силах от усталости спорить с ней. «А вам не нужно в самбери?» — спрашивали у него с подчеркнутой любезностью. «Это что такое?» — «Как что, Федор Александрович! Вы что же, не покупаете своим детям молока? Универсам так теперь зовут! Неужели не слышали?»

Он улыбался и пожимал плечами. а какая-нибудь юная бестия под общий хохоток подружек вдруг говорила ему с сочувствием: «Вам сейчас, Федор Александрович, под крылышко к другой женщине на недельку, взять вина и неделю никуда не выходить, пожить с другой женщиной… Всю вашу усталость как рукой снимет. Да, Федор Александрович», — говорила с хитрым каким-то блеском в глазах игривая студентка. «Вот я забыл вашу фамилию, — отвечал обескураженный Феденька. — Вот придет время, мы с вами на эту тему поговорим на экзаменах». Но были, конечно, и серьезные девушки, искренне заботившиеся о своем любимом учителе. «Как я вас понимаю, Федор Александрович! — говорили эти, поддерживая его на скользком льду тротуара, как старичка. — Вам бы сейчас выспаться как следует. А все-таки, Федор Александрович, а что такое сон? По-моему, сон — это анти то, что было в жизни. Правильно? А я смотрю на эти анти, на зеркальное отражение того, что было в жизни, и вместо „было“ вижу: „не было“, а сама нахожусь не в стороне от этого „не было“, а как бы внутри… Понимаете? В самом этом „не было“. Поэтому все так странно во сне, правда? Как и я сама, спящая, то есть тоже находящаяся в зеркальном отражении к деятельной жизни, нахожусь в состоянии „не было“, потому что я, спящая, не существую, а только кажусь себе существующей, пребывающей, так сказать, в состоянии „было — не было“… Вы согласны со мной, Федор Александрович?» У него начинало рябить в глазах от таких откровений, и он чувствовал себя чуть ли не в этом самом состоянии «было — не было», о котором ему поведала очень умная студентка, фамилии которой он не помнил. Он соглашался с ней, ничего не понимая из того, что она говорила, не имея вообще никакой возможности рассуждать о сне. А та продолжала: «Вам бы сейчас куда-нибудь в горы. Когда спускаешься с гор на лыжах, то надо делать все вопреки инстинкту. Во-первых, летишь на лыжах вниз — и тело инстинктивно хочет откинуться назад, а ты его гнешь вперед. Да? Это понятно? Верно? Ну вот… А во-вторых, во-вторых, это очень укрепляет: страшно и радостно! Вот бы очки хорошие, и лыжи, и крепления. Вы никогда не занимались горными лыжами?» — «Нет, не занимался, мне было это… самое… конечно, — отвечал Луняшин, мучительно соображая, что бы ей ответить, — мне бы раньше надо, а теперь что ж!» — «Да, — подхватывала другая провожатая. — Теперь у вас столько забот! Я считаю вообще, что в таких особых случаях, когда сразу трое нарождаются, отцам тоже надо давать отпуск». Феденька с благодарностью смотрел на эту умницу и, вздыхая, говорил с расстановкой: «Ха-ха-ха».

Его любили студентки особенной какой-то любовью, считая его чуть ли не сверстником, как это часто бывает и бывало раньше со школьными учителями черчения и рисования, людьми добрыми и, как правило, слабовольными, которые почему-то запоминаются потом на всю жизнь…

Луняшин пришел в этот институт, попав как будто в женский монастырь, где собрались веселые и симпатичные греховодницы, изучающие зачем-то филологию. Он заменил женщину-преподавателя, которая стала с некоторых пор задумываться и в задумчивости мычать коровой. Выяснилось потом, что она в детстве дразнила коров и так привыкла к этому странному занятию, что оно вдруг проявилось и дало о себе знать уже в зрелом возрасте.

Встретили его рукоплесканием, когда он впервые вошел в аудиторию, в которой стоя приветствовали его десятка полтора девушек и всего двое юношей в очках. «Ура! — воскликнула одна из студенток. — Наконец-то мужчина!» — «Что это вас так радует? — строго опросил Федор Александрович Луняшин. — Вы что, мужчин, что ль, не видели?» Студенты грохнули в смехе, и одна какая-то каналья выкрикнула в изумлении: «Вы и в самом деле мужчина? Девочки! Он мужчина!» И рукоплескания перешли в овацию, приведя Феденьку в страшное смущение и растерянность. Он никак не ожидал такой встречи и уж совсем не думал, что над ним в первый же день будут так откровенно смеяться. Когда наконец студентки третьего курса успокоились, одна из них, в желтой кофте, поднялась и сказала: «Федор Александрович, я староста группы, а вы, пожалуйста, не обижайтесь на нас, мы просто очень рады, что вы не корова». Это было слишком. Федор Александрович поднялся, хлопнул по столу ладонью и строго сказал прерывистым голосом: «Я пришел сюда преподавать не зоологию! А свои выходки — оставьте! Все шуточки, все безобразия можете приберечь до перемены. Там хоть собаками лайте, а на лекциях прошу сидеть и слушать».

Кто-то из девушек спросил: «Значит, нам можно лаять?» — «Можно», — ответил Луняшин, усаживаясь за стол и хмуря брови. «Что ж, мы собаки, что ли?» Все опять засмеялись, а Феденька смотрел, смотрел на них и тоже вдруг засмеялся, что и спасло его от дальнейшего издевательства. С тех пор у него со студентками наладились отношения довольно странные, как будто он и не преподавателем был, не лингвистом, а эдаким развеселым конферансье, выходившим на сцену, чтобы веселить и радовать скороспелых этих девиц, приводя двух юношей тем самым в хмурое неудовольствие. Но другого пути у него уже не было. Он был похож на трамвай, который раз и навсегда стал колесами на рельсы и не мог никуда свернуть с этих рельсов, проложенных другими людьми. Он даже успокоился через некоторое время, решил для себя, что, если кому-нибудь нужны его знания, тот возьмет, а уж если не нужны, то с этим ничего не поделаешь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Ему даже стало нравиться такое положение дел, он не уставал, давая себе передышки во время лекций на всевозможные шутливые отвлечения, не старался особенно готовиться к лекциям, любуясь лицами своих студенток, как будто он приходил на вернисаж какого-то художника, и был доволен жизнью.

Выращивать детей — это все равно что собирать лесную землянику: сначала со всех сторон слетаются бдительные сторожа лесных богатств — комары кусают руки, а липкая паутина обматывает потное лицо, щекочет, застит глаза. И лишь потом, когда донышко покрывается спелыми ягодами, когда, брошенные в нутро трехлитрового бидона, они уже перестают издавать гулкий стук, а мягко ложатся на слой собранной земляники, источающей загадочно-древний густой запах, воскрешающий в тебе чувства лесного существа, только тогда комары словно бы улетают восвояси, пружинистая, тугая паутина не лезет в лицо, азарт берет свое, побеждая все преграды, а светлые березняки, затянутые понизу земляничным листом, шелестят на прохладном ветерке, приглашая в свои чертоги. Глаза любуются россыпью ягод, алеющих в яркой зелени травы, пальцы становятся розовыми, пропитавшись соком, и от бесконечных приседаний и поклонов начинает болеть поясница. Ягод становится все больше и больше, и если после полудня соберется в бидоне стаканов пятнадцать и беловато-красная масса поднимется до самых краев, то работу эту можно вполне сравнить, наверное, с прополкой сахарной свеклы или какой-нибудь другой сельскохозяйственной культуры. Так накланяешься зеленой земле, манящей душистыми ягодами, которые висят, согнув стебельки долу, румяно-красные, усеянные золотистыми зернами, шелковисто поблескивающие в лесной осочке, — так накланяешься за день, что еле доберешься до дому, утешаясь тяжестью бидона в руке. В стакане приблизительно четыреста пятьдесят ягод. Если учесть, что под ногами их много и каждый наклон к ним позволяет сразу собрать не меньше десятка, и то уж получается чуть ли не тысяча земных поклонов, которые без тренировки покажутся такими мучительными к концу дня, что каждая ложечка земляничного варенья будет тебе дорогим воспоминанием в будущие зимние вечера, когда вспомнятся вдруг березовые рощи, комары, паутина, а душа заноет в нетерпеливом ожидании лета.

Пришло время и для Раи Луняшиной разогнуть спину. Она словно бы впервые с глубоким вздохом взглянула на белый свет выцветшими листьями своих больших на побледневшем лице глубоких глаз матери, созданных как будто из света и небесной влаги, — глянула, как прародительница жизни на Земле, и улыбнулась запекшимися губами, с удивлением осматривая новую свою квартиру, состоящую из двух комнат и сверкающей кафелем кухни.

— Боже мой! — воскликнула она. — Где же брать столько денег?! Разве это обои? А ванная? Все надо менять. Кухня! Нет, здесь все надо менять.

— Может быть, подождем? — сказал Феденька с надеждой. — По-моему, все хорошо, светло… Видишь, это окно на восток, это на запад, как у Бориса… Солнышко к вечеру… Красота!

— Нет, Феденька, как же ты так говоришь! У нас ведь дети! Представляешь, сколько шуму, стуку всякого, когда будем все это менять… А пыли! Нет, дети могут напугаться… Что ты! Надо сначала все отделать на свой вкус, а потом уж въезжать. Придется опять у Бориса просить. А потом все-таки и мне повысили и ты тоже подрабатываешь. Как-нибудь отдадим, в долгу не останемся… Самые главные дела надо делать вопреки логике… Кто сказал? Вот тебе, пожалуйста, поле деятельности…

Она поцеловала его, и он согласился с ней, пребывая все еще в состоянии ненасытившегося, тупоголового, не способного на какие-либо серьезные дела или возражения человека, слушающего возбужденную и деятельную свою жену.

— Тут у нас будет детская, окном на восток… Ой! Я тут у Бори видела! Помнишь, этот журнал? Детская комната. Блеск!

— Ага, — соглашался с ней Феденька, улыбаясь розовыми глазами.

— А там, на запад…

— Раньше говорили: вечерние страны, — сказал Феденька.

— Что? Какие страны?

— Так говорили… Страны, лежащие к западу, — вечерние…

— Да… Ну хорошо. Ну, да-да-да, понятно… Там у нас будет… Ой! Сколько же нужно денег! На дачу переезжать… Просто разорваться! Феденька, думай! Надо что-то делать…

Был майский вечер. Они ждали Бориса с Пушей, которые наконец приехали, оглядели пустую квартиру, пахнущую обоями, клеем и побелкой, и когда Феденька, поймав требовательный взгляд Ра, спросил у брата, может ли он одолжить еще тысячу рублей, тот не моргнув ответил: