Городской пейзаж
Шрифт:
Феденька, посмеявшись над собой, вернулся к киоску, увидел женщину, получающую в окошечке пять рублей; она мяла зубами жвачку и брала рубли так, будто получала зарплату, — ни азарта, ни радости, ничего не выражало ее нахмуренное лицо. Получила и пошла прочь.
А он, зная, что у него больше нет денег, сделал вид, будто ищет по карманам завалявшийся рубль, поглядывая на бумажный ворох в картонке, куда он только что выбросил рваный билет, и чувствовал смуту в душе, как если бы и в самом деле выбросил автомашину «Волга». Больше всего его смущала пропажа шутника, который, как ему уже чудилось, быстро схватил брошенный билет и скрылся в метро.
«Не может этого быть, — уговаривал он себя. — Там было четко сказано: „Без выигрыша“. Я же видел. Я не мог ошибиться». — «А почему не мог? —
Он с трудом уговорил себя отойти от киоска и стать в очередь на автобус. Но пока двигалась очередь, набиваясь в забрызганные грязью горячие автобусы, он искал глазами небритое лицо и слюдянистый блеск голубеньких глаз черного дьявола, смутившего его.
Голубенькие глазки, выгоревшие, как цветы вероники… А многие ли обращали внимание в летний полдень на крошечные эти цветы, прогуливаясь по тропке над тихим ручьем? Нет, конечно. Очень немногие знают этот нежный, бледно-синий цветочек, растущий по берегам речек. Если вглядеться в него, то можно увидеть четыре маленьких лепестка, один из которых синим язычком висит над чепчиком из трех головных лепестков, призывно голубеющих под июньским солнцем. Его бы и не заметить среди высокой травы, — так он мал и невзрачен рядом с июньским разноцветьем! И только множественность их, образуя лазурное облачко среди желтых лютиков, обращает на себя внимание, будто земля голубым оком взирает на тебя, напоминая о родстве всего сущего на ней. В этом многочисленном скопище цветочков есть и синие, только что распустившиеся, и поблекшие, и совсем бледные, испитые до дна солнечным светом.
«Ого!» — слышал Феденька, садясь в длинный автобус и видя испитой взгляд насмешливого шутника, умчавшегося с брошенным билетом, на котором… «А как это бывает? — думал Феденька Луняшин, стараясь представить себе надпись выигравшего билета. — Что там написано? „ГАЗ-24“? Или как-нибудь иначе?»
И, думая об этом, хотел и пытался отвлечь себя голубым облачком цветущей вероники, видел внутренним взором проклятый свой билет, на котором красовалась сумасшедшая надпись «ГАЗ-24»…
Видение это было так явственно, что ему стало тошно.
«Идиот! — думал он сам о себе. — Никакой машины не было! Все это бред. Хорошее слово: бр-р-ред. Бр-ред…»
«Ого! Автомашину выбросил!» — слышал он с непроходящей тоской и видел туманное облачко отцветающей вероники, заглядывающее через плечо в развернутый зеленый билетик. И знал, что теперь это видение отложится в сознании на очень долгое время, что он долго еще будет смеяться над собой, рассказывая знакомым о случившемся с ним казусе.
«Ну как живете, Федор Александрович?» — «Хорошо! Вы знаете, я принадлежу к тем людям, которые на вопрос „как живете“ отвечают: „Хорошо“. А есть такие, которые обычно ноют, жалуются: все у них плохо, все не так, все паршиво. Нет! Я этого терпеть не могу. Живу хорошо, потому что понимаю жизнь не как усладительную прогулку по земле, а со всеми ее болями, долготерпением, надеждами и ошибками, как всякое настоящее дело. Да! Жизнь это дело. А любое дело надо исполнять хорошо. Иначе не стоит браться и тратить время. А как же иначе? Я хорошо живу».
Так он проигрывал теперь в уме вопросы и ответы, занимаясь аутотренингом, хотя в жизни что-то давно уже никто не спрашивал его, как он живет. И даже Борис, с которым они продолжали по-прежнему встречаться или перезваниваться по телефону, велел ему рассказывать только о новостях и делился своими, не вдаваясь в подробности.
— Да что вы, что вы! — говорил в смущении Федор Луняшин. — Я даже в армии не служил. Какой же я военный? Это надо военных поздравлять.
Двадцать третьего февраля студентки и преподавательницы института поздравили его с днем Советской Армии и подарили на память приятную безделушку и цветы.
С некоторых пор этот праздник стали отмечать в стране как праздник мужчин, достигших призывного возраста, отдавая должное их потенциальной способности стать под знамена в случае
боевой тревоги. День Советской Армии стал днем мужества и отваги. Женщины награждали мужчин этими качествами с такой самоотверженной щедростью, что казалось, будто они в этот день хотели лишний раз напомнить всем без исключения мужчинам о рыцарских их достоинствах, об их силе и несомненном превосходстве, приглашая их задуматься о своей роли в жизни общества и никогда не забывать, что на них на всех держится мир и благополучие, что именно им, а не кому-нибудь еще, будет дано оружие в случае опасности и этим оружием они должны будут, согласно статье Конституции, с честью воспользоваться, защищая женщин, детей и стариков, и, может быть, погибнуть за святое дело…Границы праздника раздвинулись стихийно, и теперь уж трудно себе представить женский коллектив, в котором не наблюдалось бы хлопот накануне двадцать третьего февраля, когда собираются деньги на подарки, когда кого-то снаряжают на рынок за драгоценными цветами, кого-то в сувенирные отделы универмагов, когда готовятся маленькие банкеты в честь мужчин, священным долгом которых, как всем хорошо известно, является защита отечества.
Женские сердца изобретательнее мужских! Чего только не выдумают хлопотливые женщины, чтобы порадовать в этот день своих защитников! Каких только слов не наговорят и не напишут, прославляя доблести сынов отечества, особенно если этих сынов в рабочем коллективе меньше, чем дочерей.
Одним словом, границы праздника раздвинули и украсили женщины, и он стал истинно народным, восходя от праздника нашей армии как армии народной до праздника мужества и стойкости всего народа, хорошо знающего, кого ему любить и кого ненавидеть, несущего в огромной своей душе идеалы добра и справедливости, защищать которые в случае опасности придется всем без исключения — мужчинам, женщинам, детям и старикам.
Такие праздники не запланируешь и не отнимешь, они возникают сами и живут в веках…
Обо всем этом думал Феденька Луняшин, разглядывая душистые, пахнущие прохладной влагой, серебристо-желтые нарциссы и серебряный зажим для галстука — подарок женщин, поздравивших его с Днем Советской Армии, к которой он не имел прямого отношения. Он был смущен, но душа его ликовала, как если бы ему присвоили звание Героя, и он готов был хоть сейчас идти в смертный бой за милых женщин, почтивших его вниманием и сердечным доверием.
Никому из этих милых женщин неведомы были те глубокие страсти, какие испытывал растроганный аника-воин, прячущий лицо в букете нарциссов, ни одна из них не догадывалась, какое смущение испытывал он, не служивший под армейскими знаменами, сугубо штатский человек, закомплексованный мучительными раздумьями о своем месте в жизни. Но все зато видели, как побледнел Феденька Луняшин, став похожим цветом лица на парниковый нарцисс, и всем было приятно это заметить, все были тоже смущены, а некоторые чуть ли не плакали, радуясь за своего плодовитого «англичанина», который, конечно же, не даст их в обиду и, если понадобится, смертью своей защитит от беды.
День этот начался для всех торжественно, и, хотя за окнами было пасмурно и сыро, в аудиториях и в учебной части светило солнце, будто большая улыбка гулко перекатывалась в здании института, будто какое-то очень хорошее дело свершилось в этот день в среде людей, которые знали о свершившемся, но смущенно помалкивали, дожидаясь вечера.
И вечер пришел.
Ох уж эти пироги, пирожные, торты! Заварной домашний крем, пампушечки и хворост в сахарной пудре, варенье из клубники с собственного садового участка. Все это серебрилось, блестело, хрустело, благоуханно струилось, разложенное в чистейшей невинности на деловых столах учебной части, сдвинутых в один большой торжественно-именинный стол, который янтарно светился коньяком в прозрачном стекле и темнел среброголовыми зелеными бутылищами с шампанским. О, плоды несравненных женских рук, плоды игривой прихоти непревзойденного ума! Какое искусство сверкает в радостном натюрморте, украсившем общественный стол, накрытый бумажными скатертями. Какая кисть художника дерзнет запечатлеть цветную гамму поджаристых корочек и жирного крема, сухого хвороста и сдобных пампушек, чтобы прославить руку не родившегося еще гения!