Городской пейзаж

— Так точно. Давайте в том переходе, который ближе всех к Садовому кольцу. С одной стороны он выходит к ресторану «Арбат».

— Да, — согласился с ним Борис.

— А с другой к киоску, который стоит на самом уголочке Садового кольца и Калининского проспекта. Там, внизу… Кстати! Там два выхода… или входа… Все равно. Между этими выходами-входами я вас буду ждать. Вы меня поняли, Борис Александрович?

— Да.

— Вас это не очень затруднит?

— Совсем нет.

— А что вы скажете, если я назначу свидание в шестнадцать часов?

— Хорошо.

— Плюс-минус десять минут?

— Конечно, — хрипловато согласился Борис Луняшин, теребя в пальцах скрепку для бумаг.

— Договорились… Я вас жду в шестнадцать ноль-ноль.

Эта встреча была важной для Бориса Луняшина, и он не хотел опаздывать. Он позвонил начальству, сказав, что отлучится, и, когда снова взглянул на стрелки, было уже три часа десять минут. Через двадцать минут ему нужно было выходить. Он рассчитывал сразу же взять такси, но, взглянув в окно, вспомнил про дождь и заторопился: в такую погоду такси взять труднее — это он знал по опыту. А в троллейбусе теснота и духотища, пропахшая мокрым драпом и искусственным мехом.

В сознании мелькнуло «так точно» Василия Евгеньевича и «Шестнадцать ноль-ноль» — эта въевшаяся привычка бывших военных. Булавочка царапнула по сердцу, но он не придал значения такому пустяку и лишь потом раскаивался.

«В шестнадцать ноль-ноль, так точно», — эхом пронеслось у него в ушах, когда хлопнула за ним пружинная дверь проходной и он словно бы попал на шипящую сковородку, утонув в мокром шуме машин, несущихся в грязных брызгах по улице.

На шоколадных ветвях подстриженных лип висели молочно-мутные капли. Снег, выпавший ночью, был продырявлен этим капающим молоком.

Такие же липы чернели и на Калининском проспекте, так же белея молочными каплями, уцепившимися за зимние почки, за изгибы и извилины веточек. Но снег под липами уже растаял.

Борис приехал слишком рано. В запасе было одиннадцать минут. Он не любил это число. «Барабанные палочки» бесследно исчезнувшего лото, которое провалилось как будто сквозь пол. Не топили же печи кубышечками с цифрами! Куда все пропало? Хоть бы одна кубышечка осталась. А то ведь нет! И никто не выбрасывал. Было — нет. Мистика.

Борис Луняшин подъехал на такси и вышел на той стороне проспекта, где громадился стеклянный супер-ресторан и где едва заметно вращался в вышине огромный глобус, рекламируя Аэрофлот. Спустился вниз по лестнице и медленно пошел к месту встречи, надеясь, что Василий Евгеньевич мелькнет вдруг среди людей, улыбнется переглядчиво и таинственно. Но тот еще не пришел. Борис поднялся и купил в киоске почтовые конверты и целый блок красивых больших марок с изображением знаменитой картины, висевшей в Третьяковской галерее, название которой он не мог вспомнить, как не мог припомнить и автора.

Письма писать ему давно не приходилось, кроме деловых, и он очень удивился, что купил ни с того ни с сего пачку конвертов с пустым местом для марки. Ему вдруг захотелось лизнуть языком клей душистой марки, ощутить кончиком языка его полузабытый вкус. «А куда подевались наши марки? — с удивлением подумал он, вспомнив детское свое увлечение, перешедшее потом к младшему брату. — Четыре толстых альбома с марками! Тувинские треугольники! Один, помнится, очень нравился. Всадник с арканом в руках на скачущем коне… Кажется, так. Куда же они пропали? Надо спросить у Феди. Но, кажется, у него их давно уже нет. Странно! Марки детства исчезают, как дым, уходят вместе с годами. Есть, наверное, какая-то тайна в этом. И не отыщешь теперь. Не вспомнишь».

До встречи или, точнее сказать, до шестнадцати часов, оставалось семь минут.

Борис подумал, что надо было предупредить на работе, что сегодня он уже не вернется… Ему захотелось домой. Сию же минуту страстно захотелось домой, будто он не был дома уже несколько лет. Хотелось снять с себя влажную одежду, сварить кофе, откупорить коньяк и выпить с горячим, крепким, душистым кофе. Развалиться в кресле и просто сказать: «О-о-о!» — выразив тем самым свое удовольствие. И пусть по стеклам и подоконникам шлепает зимний дождь, до которого ему не будет тогда никакого дела… И пропади он пропадом — этот манный толстяк…

«Уж очень неприятно держится, — подумал Борис, вспоминая его. — Кособочится, будто одно плечо выше другого, голова набочок, на жирную шею… И руки как холодные пончики в масле. Скорей бы приходил, черт его побери».

Он в раздумье стал на углу широких магистралей, дожидаясь, когда стрелки покажут шестнадцать, и было тошно ему думать о себе в минуты перед неизбежной встречей.

Если бы у старшего Луняшина был развит звериный инстинкт, он скорее всего насторожился бы и вопреки всякой логике не стал дожидаться Василия Евгеньевича, подчинившись острому желанию быть сейчас дома и только дома.

Но инстинкт этот давно уже отмер в душе Бориса, был подавлен и убит разумом делового человека, изощренным мозгом, которому беспрекословно верил, собирая с его помощью всевозможную информацию о делах, о людях и о своих возможностях в той или иной ситуации.

На этот раз ему и в голову не пришла мысль о какой-либо опасности, грозившей ему. Он думал о чем угодно, но только не об этом. Думал о пониженном атмосферном давлении, которое угнетало его, о дожде, наводящем скуку и уныние, о чашечке кофе с коньяком… А случайные мысли о пропавшем лото, об исчезнувших марках выветрились из сознания, как сон, как нечто таинственное, о чем нет смысла всерьез задумываться или как-то иначе реагировать.

Ровно в шестнадцать он торопливо спустился вниз по мокрым, слякотным ступеням в светлое подземелье, идя следом за двумя смеющимися девочками, одна из которых вдруг остановилась на ступеньке и воскликнула:

— Ой, Люська! Ты что, чернила жрала?

— Почему?

— У тебя все губы синие…

Они опять засмеялись и пошли дальше, голубовато-синие, холодные, как тени будущего. А Борис Луняшин с усмешкой огляделся, замедлил шаг, увидел двух пижонов в джинсах, которые стояли возле стенки, тоже с усмешкой поглядывая вслед смеющимся девочкам, прервав из-за них свой какой-то разговор.

«Черт возьми! — подумал Борис с досадой. — Эта манная каша может вывести из терпения».

Было уже шестнадцать часов две минуты или, как подумал о времени Борис, две минуты пятого. Он прошелся взад-вперед, заложив руки за спину, поглядывая на прохожих и на тех двоих, что стояли у стенки и о чем-то спорили, что-то доказывая друг другу. Он был зол на себя за то, что согласился с Василием Евгеньевичем и должен по его милости зябнуть тут, как влюбленный на свидании… Он боялся встретить знакомых среди спешащих людей… «Ах Боря, Боря, старый ты хрыч, — подумали бы они с тайной ехидцей, — где же ты назначаешь свидание… Неужели так допекло?»