Городской роман

– Извините за беспокойство, – тихо проговорила она, – я не хотела вас стеснять. Я, пожалуй, пойду.

– Сядь, – слова старой леди прозвучали, словно выстрел, расколов тишину надвое, – ты не для того пришла, чтобы уйти ни с чем. Не стоит опережать события. Мне тоже нужно время, и ты должна это понять.

Светлана опустилась на прежнее место, а Ева Юрьевна подошла к окну и отдернула гардины.

– Мы никогда особенно не питали друг к другу теплых чувств, – негромко проговорила она, – не потому, что на это были какие-то конкретные основательные причины, вовсе нет, просто так сложилось, и этого не изменить, но так уж устроен человек, что со временем все плохое уходит в седину, а в памяти остается только хорошее, наверное, поэтому ты здесь.

– Наверное, – эхом отозвалась Светлана, вглядываясь в знакомые черты и будто видя их впервые.

Взяв в руки пепельницу и пачку сигарет, Ева Юрьевна вернулась к столу. Привычно чиркнув спичкой, она глубоко затянулась и, прикрывая глаза, с удовольствием выпустила струю остро пахнущего дыма.

– Как и каждой матери, мне хотелось для моего сына только самого лучшего, поэтому ни ты, ни кто-либо другой, посягнувший на мое место возле него, не мог меня устроить изначально, так что твоей вины в наших несложившихся отношениях почти нет. Моей мечтой было увидеть сына, утвердившегося в жизни, достигшего чего-то такого, до чего не смогла дотянуться я, – раздельно проговорила она, стряхивая пепел с сигареты.

Она смотрела в окно на искрящийся под солнышком снег, лежащий на подоконниках и перилах балконов соседнего дома, и слова, произносимые ею, звучали так, будто никого, кроме нее, в комнате не было.

– Заставляя жить Толю в придуманном мною мире, я требовала, чтобы этот мир стал единственно возможным и для него, не понимая, что сломать человека даже легче, чем согнуть, потому что гнется, не ломаясь, только тот, у кого есть сила в крови, характер, а у моего ребенка этого не было, и в том, что его жизнь не сложилась, виновата была я, только поняла я это слишком поздно, – сказала она, и впервые за долгие годы Светлана услышала, как голос свекрови дрогнул.

– Но изменить что-то можно всегда, – попыталась возразить она.

– Наверное, ты права, только к тому времени, когда я поняла, что собственными руками сломала жизнь единственного сына, менять было уже нечего. – Ева Юрьевна растянула губы в горькой улыбке, и ее лицо вдоль и поперек мгновенно покрылось узкими насечками мелких морщинок.

Старые часы на комоде тренькнули, отбив четверть второго, и золотой зонтик с тремя звенящими крышечками перепрыгнул на девяносто градусов, а потом вернулся обратно. Крышечки звякнули еще раз, и секундная стрелка деловито помчалась дальше.

– Володя… он был у вас, когда, ну, в общем…

– Когда жил у той публичной девки, Катерины, кажется? – прервала ее мучения старуха. – Был.

– И что? – с замиранием спросила Светлана.

– Ничего, – пожала плечами та, – лапшу ел.

– Лапшу? – растерянно проговорила Светлана. – Какую лапшу?

– Грибную, – флегматично ответила старая леди. Прищурившись, она посмотрела на Светлану. – Грибную. Со сметаной.

– Почему он пошел к вам, а не ко мне? – с болью спросила Света.

– Знаешь, ему сейчас сложно, он ищет свою дорогу в жизни, помоги ему. Володя – хороший мальчик, только у него свои понятия о мире и они не всегда совпадают с твоими. Не сломай своего сына, как сломала своего я.

Погасив окурок, Ева Юрьевна отодвинула пепельницу и в упор посмотрела на Светлану:

– Я знаю, ты хочешь спросить, как тебе быть с Аленой, но здесь я не помощник. Смерть не оставляет выбора живым, нужно ждать и надеяться, что время залечит рану. Не дави на девочку, пусть выплачет все свое горе сполна, пусть не оставит в себе ни капли.

– Но она молчит.

– Тогда говори ты. Чтобы войти в чужой мир, нужно, прежде всего, открыть свой.

– У нее своих страданий предостаточно, зачем добавлять еще и мои?

– Разделите беды поровну, тогда от каждой беды останется только половина. Ты требуешь, чтобы она делила с тобой все, не предлагая взамен ничего.

– Но это неправда, – возразила Светлана, – я готова отдать ей все свое тепло, понимание и сочувствие.

– А ее ты спросила, может быть, она в нем не нуждается? – проговорила Ева Юрьевна. – Клин клином вышибают, кто знает, может быть, переживая за тебя, она сможет отодвинуть и свою беду. Вместе нужно быть не только в радости, понимаешь?

Золоченые зонтики на часах повернулись еще раз, и снова по комнате поплыл нежный бархатный перезвон.

– Ты должна помочь моим внукам, кроме тебя – некому. Ты сильная, просто ты забыла об этом, – неожиданно произнесла старая леди.

– Вы ничего не понимаете, ничего! У меня ничего не осталось: ни сил, ни веры, ни желаний! – неожиданно выкрикнула Светлана, и по щекам ее покатились слезы. – Человек, которому я доверяла, как богу, ушел к другой женщине; семья моей дочери разрушена, мой сын смог променять меня на первую попавшуюся юбку!

Слезы градом катились по ее щекам, обжигая и перехватывая горло. Обида, огромная, неподъемная, жгучая, выплеснулась через край. Боль, сжав сердце клещами, откатилась к спине, выворачивая душу наизнанку.

– Я понимаю, – тихо произнесла старая леди, и неожиданно для себя Светлана почувствовала на своих волосах ее ладонь. – Я все понимаю, ты не думай. До тебя этот путь прошли многие, и я в том числе. Когда умер Семен, мне казалось, что мир умрет вместе с ним, но ничего не произошло. Точно так же вставало и садилось солнце, так же пели птицы и мели метели. День за днем жизнь продолжала идти своим чередом, не считаясь с моими потерями и бедами.

– Но отец Толи не ушел, он не предал вас, он умер, это совсем другое, – сквозь слезы упрямо проговорила Светлана.

– Мне от этого было ничуть не легче. – Голос Евы Юрьевны прозвучал глухо и надломленно, будто издалека, и Светлана, перестав плакать, подняла на нее глаза. – Поверь, чужую беду развести легче, чем свою. Прошел ровно год, и вслед за Семеном ушла мама, а спустя еще полгода не стало отца. Одна, с двухлетним ребенком на руках, без денег, я могла рассчитывать только на себя и на свои силы. Мне было не легче, чем тебе, но я понимала, что я нужна своему сыну, и старалась сделать так, чтобы его жизнь была легче моей. Ты сможешь, я знаю, ты сильная, просто сейчас тебе тяжело. Знаешь, я подарю тебе то, что спасло меня, удержав однажды на самом краю от непоправимой ошибки.

Светлана непонимающе посмотрела на Еву Юрьевну, но та, больше ни слова не говоря, подошла к серванту, открыла дверку и достала маленькую, почти с ладонь, старинную игрушку.

Неваляшке было лет пятьдесят, если не больше, но она мало чем отличалась от современной. Поцарапанная, с облезлыми боками, она изумленно таращила свои круглые черные глазки-пуговки и приветливо улыбалась. У самого лица красный капюшончик игрушки был отделан белым узором, а на животе сверху вниз шли крошечные круглые пуговки, больше похожие на копеечные монетки.