Господнее лето
Шрифт:
.
Тропинки, пикники, и ночью - свечи
отважной светотенью воздух метят,
чтоб каждая волна по-человечьи
смотреть могла бы, глаз имея третий.
.
А утром паруса в туманной дымке,
беременные ветром и мечтою,
тасуют, словно карты, неба снимки,
и видят с удивленьем нас с тобою.
.
Отлитые из бронзы, соли, неба,
мы стали частью мыслящей лазури,
которая плывущим на потребу
молитвой успокаивает бури.
Улица
***
Улица детства не дальше, чем греки и Троя.
Вот она, в книге, трепещет русалкой в сети
(не социальной ещё). И несутся за мною
греки до сотой страницы… О, Бог, защити!
День начинается с неба и пахнет забором,
клеем резиновым (ве'лик купила она -
Лена Троянова… Как он катился задорно -
блещет над морем Понтийским двойная луна!)
Сразу же после уроков - дружки-аргонавты,
жирные пятна на море и гидро-мячи…
«Аргус» плывёт в невозможно далёкое завтра,
мама на кухне к Пасхе печёт калачи.
Где это время, эта небесная манна,
Не отражённая оптикой радужных линз?
Я обыскал все углы, все карманы и ванну…
Пусто везде… Только камень нашёл – атеизм!
Всё это было до снега с какой-то там датой,
после чего петербургский божок Мандельштам
в вишнях цветущих, как ногу хромого солдата,
рифму подставил мачтам моим и мечтам.
В тот год, когда была война...
***
В тот год, когда была война
медведя со своею тенью,
стояла в мире тишина,
как банка, полная варенья.
.
Пытались чёрные грехи
атаковать с обоих флангов,
но их шрапнелью чепухи
отбросило на берег Ганга.
.
И победитель был моряк,
случайно с корабля сошедший,
носивший имя Железняк
и видом явно сумасшедший.
.
На той войне я был поэт –
такая должность есть на свете!
Лечил медведя… Впрочем, нет:
писал, как видят войны дети.
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся…
***
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся,
в шляпе-листочке – чем не цыган-конокрад?
Время лимонницы-бабочки, звонницы-детства.
Время находок, и каждое стеклышко - клад.
Пух тополиный мчится-несётся куда-то
улицей пыльной, лета короткой тропой.
Доски заборные – в длинных шинелях солдаты -
честь отдают, лишь махнешь им приветно рукой.
.
Кто
в этом мире я есть? Только атом сознанья,доза рентгена, кольнувшая клетку лучом.
Как далеки от отдельности, непониманья
мысли в то утро, у века за старым плечом!
Птичкою быть, тягачом-большегрузом не в тягость
было в то утро, а то и смычком скрипача,
что извлекал из струны скандинавскую сагу,
как поднимала топор свой рука палача.
.
Словно икону, створки сознанья открою.
Жив ли тот мальчик? Жив, только в дерево врос!
Сверху покрылся мыслей светящихся роем,
снизу растаял, чтоб видели: дело - всерьёз!
Духу открылся, ведает жизни причину,
рифмы пасёт, как афганскских овечек стада,
и порошком «Se la vie» изживает мужчину,
чтобы инь-ян зародился, как в небе звезда.
Посланные в мир за молоком…
***
Мало кто на родине нас ждёт:
лишь ольха да речка с камышами,
где мальков ловили малышами
и не знали азбуку забот.
Мало кто на родине нас ждёт.
.
Забываясь в утренней игре,
путали мы с куклами девчонок.
Солнца свежеструганный бочонок
плыл, качаясь, в жидком серебре.
.
И по светлым залам проходя,
дух тепла озвучивал берёзку,
а гроза казалась нам расчёской
для волос внезапного дождя.
.
И, живя, не ведали о том,
как в другую жизнь входили утром:
тонкие, прозрачные, как будто
посланные в мир за молоком...
Застольная песня
Баиру Дугаржапову
.
Опять на восток, за последний кордон поселений,
туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,
туда, где любовь и молитва - прекрасные сени,
ведущие в глубь пожелтевших от дум букварей.
.
Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и теплому небу опять и опять покажи!
Я в этих степях с Богдо-ханом когда-то долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.
.
И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.
.
В Монголии мягко живется и радостно спится,
и тень моя бродит средь спекшейся к лету травы,
и шелком китайским, и русским струящимся ситцем