Грозное время
Шрифт:
– А это не наше дело! – отвечали простодушные костромичи. – Велишь – и за царя его почтем!
Кнут и пытка служили наградой за их простодушную откровенность. А пытка была такая тяжелая, что ни один из привезенных в Слободу домой не вернулся, рассказать даже не мог, что испытал, что видел он в этом чистилище.
Не привык Иван на полпути останавливаться.
Старые подозрения, ненависть к Владимиру, искусно пробужденная сворой беспутных опричников, – завладели волей и душой Ивана так властно, что ни о чем ином он больше думать не мог.
Во сне снилось, наяву – то
В Нижний гонцы поскакали, люди были подосланы разузнать, как да что там… Из опричников были, конечно, те люди… Скоро вернулись и столько насказали, что позеленело от ярости и страху лицо Ивана.
– Извести меня задумал? Откуда знаете? – спросил царь.
– А слыхали. Да можно князя и с поличным поймать… Уж как это сделать, у нас придумано!
– Ладно. Изловите мне только его. А уж я… И вашу службу не забуду.
– Что ты, государь? Мы – из усердия к тебе! – низко кланяясь, заверяли иуды.
А глаза у самих алчно сверкают, предчувствуя поживу богатую…
Затеянная опричниками ловушка проста была до наглости.
Нежданно-негаданно явился к Владимиру в Нижнем один из поваров Иоанна, Шемёта, Пищик по прозванию, и стал просить тайного разговора.
Допустил его Владимир в свою опочивальню. Кинулся в ноги холоп, лежит – не поднимается.
– Встань, говори, что надо?
– Шемёта я, поваренок царский, государь!
– Помню… Видал тебя… Батогами тебя хлестали единова, что царю не угодил. Помню: ты за науку кланяться пришел, при мне челом бил брату-государю.
– Так, так… Истинная правда… А вот анамнясь куда было дело почище… Женка моя – дура, заартачилась, в покои дворцовые ночью идти плясать не похотела… Мастерица она плясать… Так…
– Ну, что же?
– Да уж больно смешно, осударь… Плиту принесли железную, на которой медведей плясать учат. Под плитою тою – огонь разводить бо-о-ольшой меня же заставили… Чтобы красной была плита… И…
– Говори, не тяни…
– Да, забавно больно, осударь… Женку мою на ту плиту, на самую… поставили, босыми ногами, нагую… «Пляши, говорят, здесь, коли пред царем не хотела…» А я все огонь подкладываю…
Как будто от волненья, умолк лукавый притворщик мужик.
– Ну и…
– Плясать стала… Кругом с ножами стоят… Чуть она с плиты – нож торчит… Больно… Пахнем мясом паленым… Ревет моя женка: «Шемётушка! Заступись… Пожалей моих малых детушек… Гибну я, Шемётушко!» Ну, какая заступка тут? Самого, гляди, на плиту посадят…
– Так как же?…
– Поплясала малость… Думала: потешутся и отпустят… А там пала плашмя… и… вся дожарилась… И конец…
– А ты?
– Я… Что же… Я – дрова подкладывал…
Говорит – и ни слезинки на глазах. Только дышит тяжело.
Правда, был он при такой сцене, но чужую, не его жену тогда плясать учили. Он только теперь на себя принял личину того несчастного, который с ума сошел тут же, видя муки жены.
Владимир от ужаса даже лицо руками закрыл. Но быстро опомнился.
– Ты что же это? Чтобы мне такие сказки потешные рассказывать – и пришел сюда? Или на царя жалобиться? Так я и прибавить велю, да к нему пошлю с вестью, какие слуги у него
болтливые…– Нет, храни Бог, осударь… К слову пришлось. Сам ты понукаешь: скорей да скорей… Я и рассказал… А я – за рыбкой, осударь… Как поваренок его царский…
– Так мне-то что же? Скажи дворецкому… Он велит тебе на торгу, что получше, отобрать…
– Не! Я и сам могу… А я к тебе… Слово есть тайное. Боюсь, прогневаешься али не уверуешь. Тут мне и крышка… А я еще пометить должен…
– Кому мстить?
– Учителям-то… женки моей… Окаянным опришникам…
– Воистину окаянные! – невольно сорвалось с языка у вечно осторожного Владимира.
– Да, что они только против тебя, осударь, задумали? – словно ободренный этими словами, подхватил Шемёта. – Даже ужасти… Наклепали, вишь, что ты в цари – сам сесть задумал… Костромичей, которы тебя встречали, всех переказнили…
– Эй, вздору не мели, холоп! – с сердцем оборвал Владимир, не успевший еще от друзей своих из Слободы получить никакой вести. – Гляди, не было б худо…
– Твоя правда… Вздор молочу… Прости, осударь… Вот донесут тебе, кто поважней меня – тем и верь… А мне, холопу, верить можно ли? Весь-то, холоп, – копья не стою я медного, полушки татарской, ломаной…
Задумался Владимир. Может быть, и правда… Знает он, как подозрителен, беспощаден Иван.
А Шемёта, на коленях стоя, подполз поближе, шепчет:
– Коли узнаешь, что прав я был… И пожелаешь гнев царя на милость обратить. Счастья добыть себе да ласки братней. Шемёту шепни… Я – на кухне у царя… Не все, что пьет и ест царь, – стольники пробуют. Есть корни и травы приворотные… целюющие… Мне мигни… Дай, перешли мне что надо… Прямо во уста царю попадет… И взлетишь ты надо всеми, как солнце над землей. Любовью братской да жалованьем… – быстро подхватил предатель, заметя испуганный взор Владимира. – Тогда и меня не забудешь… Дать с теми порасправиться, которы Анютку мою – плясать учили… Живую палили… Деток сиротами моих оставили…
– Вон! – только и мог крикнуть Владимир.
И не стало иуды в покое.
А через неделю ввели его, избитого, окровавленного, истерзанного, в опочивальню Ивана.
– Гляди! – кричал Федор Басманов. – Гляди, государь, куды дело пошло… В Нижний, за рыбой ездил этот смерд… А люди, какие были с ним, подводчики, и донесли здесь, чуть вернулися, что к себе предателя князь Владимир звал… Долго шептался с аспидом. А один Федька Наумов, холоп твой, донес: пятьдесят рублей Шемёта взял, царя бы извести. Обыск мы сделали… Гляди! Вот, что нашли… Казны: полсотни рублей серебра. И сверточек бумажный…
Показывает Иоанну в бумажнике – порошок какой-то, красноватый.
– Дали псу дворовому мы зелья этого… Вмиг околел… Вот чем, царь, братец-князь твой промышляет…
Молчит Иван, дрожит, бледен весь…
Наконец заговорил.
– А сам-то… этот… сознался… Открыл ли вам что?
– Нет… Клянется, подкинули зелье-де…
– Ну так попытайте собаку…
И пнул прямо в лицо носком сапога Шемёту-предателя, который, ради обещанной награды, – даже согласился комедию пыток разыграть, когда ему пообещали с клятвой, что дело пустяками кончится.