Группа крови

Пока Мышляев ездил, Гаркун и Заболотный отсиживались в Москве. Перед тем, как окончательно бросить все хозяйство на охранника Леху, Заболотный сварил еще одну пробную партию бумаги, но печатать деньги Гаркун отказался. Пусть Мышляев вернется, тогда и посмотрим, заявил он. Я не нанимался своей задницей рисковать, пока он там в Карловых Варах «бехеровку» без памяти жрет… Заболотный, хоть и дурак, согласился, что это правильный подход, после чего они наглухо заперли свои мастерские и уехали в город.

Вернувшись из «загранкомандировки», Мышляев в первый же день собрал своих сотрудников и повез их в Ежики. Возмущаться по поводу того, что они бросили объект на попечение охранника, он не стал, понимая, по всей видимости, причины, которые побудили Гаркуна и Заболотного держаться от усадьбы Кузнеца подальше. В деревню все трое ехали с некоторой опаской: кто знает, не ждет ли их там засада?

Но вместо засады их встретил совершенно одичавший Леха-Лоха. Этот Робинзон, как выяснилось, успел за неделю сожрать почти всю тушенку и выпить полтора ящика водки, но объект стоял на месте и даже не был разграблен. Правда, на косяке железной двери своей мастерской Гаркун обнаружил свежие глубокие царапины и вмятины, словно кто-то пытался ковырять дверь ломом, но поднимать по этому поводу шум он не стал: ведь было заранее ясно, что предоставленный самому себе Леха ни за что не удержится и обязательно станет шарить по углам – хотя бы от нечего делать. Не сумел открыть дверь – и ладно, и на том спасибо…

Леху отправили в город, а сами, как это водится у русских людей, сели за стол – выпить за встречу, обсудить дела и вместе порадоваться тому, что совершенная Кузнецом кража, кажется, прошла без последствий. Теперь, когда Кузнец «нелегально эмигрировал», можно было с чистой совестью забыть и о нем, и об украденных им фальшивых деньгах. Если бы они могли знать, что Кузнец взял всего ничего!

Если бы… Но они не знали, и Мышляев произносил цветистые тосты, и Гаркун не отставал от него, и даже Заболотный, основательно заложив за воротник, встал и, шатаясь, заявил, что он впервые в жизни работает с такими «умными, интеллигентными и приятными во всех отношениях» людьми. Окончательно раздухарившись, выпили даже за Кузнеца – за его золотые руки, светлую голову и отдельно за упокой его души.

Спать повалились далеко за полночь. О том, чтобы в таком состоянии возвращаться в Москву, не могло быть и речи. Даже вечно хваставшийся своей крепкой головой Мышляев к концу посиделок не вязал лыка, а что касается Заболотного, то он попросту свалился с табурета, по дороге так треснувшись своей верблюжьей мордой об стол, что очки соскочили с переносицы и с завидной меткостью упали в сковородку с остатками яичницы. Эти очки были последним, что запомнилось Гаркуну. Остальное тонуло в густом мраке, который рассеялся только к полудню следующего дня, когда все уже было решено окончательно и бесповоротно, и изменить что бы то ни было не представлялось возможным.

Поначалу происходящее показалось Гаркуну продолжением пьяного бреда. Он даже решил, что еще не проснулся и продолжает видеть какой-то путаный кошмарный сон, в котором он лежал на жестком бетонном полу, не имея сил ни пошевелиться, ни даже поднять голову. Вокруг него ходили какие-то посторонние, совершенно незнакомые и очень неприятные люди, по полу тянуло ледяным сквозняком и каким-то мерзким запахом, очень похожим на запах рвоты. Судя по звукам, которые доносились из-за спины лежавшего на левом боку Гаркуна, где-то поблизости кого-то действительно активно выворачивало наизнанку. Вокруг раздавались незнакомые голоса, шарканье подошв по шершавому бетону, какой-то лязг и скрежет. Потом один из незнакомцев, проходя мимо, наступил Гаркуну на руку – прямо на пальцы. Это было чертовски больно, и Гаркун понял, что не спит.

Тогда он взял себя в руки и кое-как принял сидячее положение. Голова у него сразу же закружилась, к горлу подкатила тошнота, а мир перед глазами косо поплыл куда-то в сторону. Справившись с этими симптомами алкогольного отравления, Гаркун обвел помещение мутным взглядом и понял, что сидит на полу в бункере – по всей видимости, на том самом месте, где накануне его свалила с ног водка. В бункере почему-то было полно посторонних, и Гаркун не сразу отыскал взглядом своих коллег.

Мышляев, сгорбившись, сидел на топчане и рукавом пиджака утирал кровь с бледной растерянной физиономии. Глаза у него были, как у побитой собаки, на щеке багровела свежая царапина, а из разбитого носа текло, как из испорченного крана.

Заболотный стоял на коленях в углу и громко блевал. Гаркун стиснул зубы, зажмурил глаза и с размаху треснул оттоптанной ладонью по бетону. Это было больно, но в голове частично прояснилось, и он начал понемногу вникать в ситуацию. Он увидел плечистых мужчин, которые спокойно хозяйничали в бункере, рассмотрел их деловитые уверенные физиономии и холодные рыбьи глаза, услышал их разговоры и по достоинству оценил неподражаемую манеру речи.

Потом в глаза ему, наконец, бросилось огнестрельное оружие, которое окончательно расставило все точки над "i". Бункер со всем его содержимым находился в руках бандитов.

В тот момент Гаркун воспринял это с философским смирением, присущим с похмелья каждому русскому человеку. Когда вы просыпаетесь утром и обнаруживаете, что, находясь в беспамятстве, разбили свою любимую машину, приставали к подруге жены в ее присутствии, набили морду начальнику и выспались в луже под окнами у соседей, вам остается только развести руками: это ж надо так напиться… Осознание масштабов катастрофы приходит позднее и становится все более нестерпимым по мере того, как рассеивается похмельная муть. Но в момент пробуждения вы не ощущаете ничего, кроме тупого изумления: ну и ну…

Посуда со стола была сметена на пол, а вместо нее на столе красовалась широкая задница какого-то рослого субъекта с квадратной спиной и аккуратно подстриженным затылком. Плащ на субъекте был дорогой, а ботинок на раскачивающейся в нескольких сантиметрах от пола ноге отливал глубоким бархатным блеском. Гаркун тупо уставился на этот раскачивающийся, как маятник, ботинок и попытался вникнуть в то, что сидевший на столе тип втолковывал Мышляеву.

– Ты рыло-то не криви, я тебе дело барабаню.

Другой на моем месте пришил бы вас всех на хрен, а все железки вывез бы к себе на дачу. А я человек конкретный. Я вижу: мужики хорошее дело заварили, нельзя их обижать. Помочь надо мужикам, чтобы местные лохи не наехали или, там, ментовка. Взять, типа, под крыло, капустки на первое время подбросить – типа, на развитие производства. Ты же гений, мужик! На глаз твои баксы от настоящих ни с какой лупой не отличишь. Я сам смотрел, а я, братан, в этом деле считай что эксперт. Это ж настоящее Эльдорадо! Ты молодец, реальный мужик. Только с людьми работать ни хрена не можешь. Не успел толком начать, а уже засыпался. А если бы сюда не я, а ментовка приехала? Знаешь, какой срок тебе ломится? По рылу вижу, что знаешь. Так куда ж ты, дура, не умеючи, лезешь? Короче, без базара: теперь будете работать на меня. Погоняло мое Барабан, зовут Сергеем Николаевичем. Запомнил?

Мышляев молча кивнул, продолжая утираться.

Рукав его дорогого пиджака был испачкан кровью чуть ли не до локтя. Было видно, что с Мышляевым уже успели провести «предварительную беседу», которую Гаркун, к счастью для себя, проспал. Поняв, наконец, в каком дерьме они оказались, Гаркун невольно застонал.

Барабан покосился на него через плечо и спросил у Мышляева:

– Этот, горбатый – он кто? Дворник?

– Гравер, – сипло ответил Мышляев.

– Ага, – удовлетворенно кивнул Барабан. – А который блюет?..