Ханидо и Халерха

Постаревший охотник к знати больше не подходил, потому что уловил ухом одну как будто уместную и веселую шутку, но которая в самом деле была оскорбительной: мол, распоряжаться толпой — это вовсе не то, что распоряжаться стадом оленей. Курилю такую шутку никто бы не бросил. И Пурама толкался в гуще простых людей. Духом он, однако, не падал: он знал новость, которую еще знал только один человек, привезший ее и быстро уехавший отсыпаться, — Кымыыргин. Если было бы можно, старик здорово пустил бы ее в оборот, стегнув, как вожжами, всех богачей по самодовольным лицам. Но он молчал и лишь напряженно искал глазами одного парня или его мать, которым он должен был рассказать эту новость.

Пураме нужна была Пайпэткэ, и он увидел ее издалека. Бросив дело, к которому, впрочем, никто его не принуждал, он перехватил ее вместе с Халерхой на пустыре, возле памятника из оленьих рогов.

— Где твой сын? — налетел он на нее, как сокол на мышь. — Где Сайрэ? Я все глаза проглядел!

— А зачем он тебе, Пурама? — не особенно встревожилась Пайпэткэ, зная, что время сейчас хлопотное, и предполагая, что парня нужно куда-то послать.

— Его надо одеть в новую шубу. Его поп в острог, на обучение забирает. Вместе с Ханидо он поедет.

— Ладно тебе шутить. Уж ты-то не считай меня дурочкой. Он тут, в толпе, раньше всех убежал.

Но у Пурамы шапка была на макушке, узкое лицо его не обещало легкой улыбки.

— Мне шутить и смеяться некогда! Вон сколько дел у меня! — кивнул он на толпу. — Говорю: едет он в Среднеколымск. Кымыыргин сам от Синявина и Куриля слышал. Они стукнули по рукам, как купцы. Значит, все.

Пайпэткэ бледнела, все сильней и сильней прикусывая нижнюю губу.

— Ай! — крикнула она, отыскивая рукой опору.

Халерха подхватила ее.

— Да некогда мне истерику слушать! — почти закричал Пурама и этим образумил ее. — Найди его. Беги в мой тордох. Там, в верхнем мешке у полога, есть шуба — немного приношенная, но хорошая. Одень его — и сюда. Пусть будет у меня на глазах.

Даже в далеком детстве Пайпэткэ так не бегала, как сейчас. И только сумасшедшей она прыгала так, как прыгала позади толпы, высматривая своего сына.

Перестав наблюдать за ней, Пурама сказал Халерхе:

— А ты не слушай ее. Свой ум имей. Но сегодня весь вечер никуда не ходи. Поняла?

— Поняла, дядя.

Только вечером Пайпэткэ узнала, что волосы у нее поседели. От счастья люди тоже седеют.

А Халерха попала в самый водоворот. Не успела она приблизиться к шумящей толпе, как возле нее объявились парни, девушки, потом еще парни — хорошо знакомые, плохо знакомые и совсем неизвестные. Она так растерялась, что совершенно не могла управлять собой. Она лишь видела угодливые и горделивые лица красивых, стройных, разодетых парней да чувствовала, что помимо желания продвигается через толпу все дальше и дальше.

И она оказалась там — рядом со знатью.

Небольшой караван люди увидели издалека. Увидели сначала кибитку — очень высокую и широкую, и стоило кому-то сказать, что движется божий дом, как по толпе загуляла эта нелепая весть. Но весть была не совсем нелепой.

Над кибиткой вдруг что-то ярко сверкнуло, и не белым огнем, а золотым. Толпа ахнула от удивления и начала тесниться, предчувствуя чудо и боясь этого чуда. А когда стоящие впереди различили оленей, толпа зашевелилась и потекла. Люди бросились вправо и влево, выравниваясь по богачам.

Первой упряжкой правил Куриль. Но все глядели на бородатого человека, который стоял на коленях сзади него. За ними ехал Чайгуургин и второй человек, тоже возвышавшийся сзади. Потом шла упряжка с одним ездоком, наконец — кибитка с большим медным крестом наверху.

Шагах в ста караван остановился. Все ехавшие поднялись с нарт, собрались в кучку возле кибитки, что-то еще помедлили и потом важно двинулись на толпу.

Все, что происходило сейчас, было настолько удивительным, что народ растерялся. Все думали, что поп проедет через толпу и скроется в тордохе у Куриля. А тут оказалось, что все движутся прямо в толпу, и пешком!

Первым медленно шагал не сам поп, а его помощник. И хотя дьячок нес на груди икону в сверкающем ободе, никто понять не мог, почему главный священник идет сзади него. Это было тем более удивительно, что с иконы глядела женщина, а не Христос. На голове дьячка была шапка с высоким верхом, жидкие волосенки свисали вдоль щек, редкая борода пряталась под иконой, голубые глаза терялись в глубоких ямках. Был дьячок худым, угрюмым и как будто больным. Зато совсем по-другому выглядел поп. Толстый, в медвежьей шубе, он светился здоровьем и, казалось, совсем не устал. На его голове сидела круглая шапка-боярка, сшитая из дорогого, не здешнего меха; из-под шапки на плечи спускались волнистые волосы; на животе — ниже густой, огромной, просто чудовищной бороды — висел большой узорчатый крест, сияющий золотом. Однако главное было не это. Левой рукой поп нес дымящий сизым дымом очаг, держа его за золотые цепочки. Он нес его как-то неосторожно и, страшнее того, вдруг начал встряхивать его и раскачивать, будто собираясь со всего маха кинуть в толпу, а может, и в стойбище… За священником шли двое: справа — Куриль в белой богатой дохе и без шапки, слева — Чайгуургин, тоже без шапки. Последним шагал Косчэ-Ханидо, держа под мышкой две толстые книги, а в опущенной руке шапки — свою и Куриля.

Толпа стояла как завороженная.

И вдруг шагах в десяти от людей дьячок упал на колени, приподняв икону и спрятав за нее голову. И словно два невидимых существа быстро потянули ремень под ногами толпы, сбивая каждого с ног.

Тундра была на коленях, тундра кланялась новому богу.

— Господи Иисусе Христе, владыка небесный, да исполнилась воля твоя, да прими под десницу свою разноплеменных детей и рабов своих, жаждущих и любящих тебя… во веки веков!.. — Голос посланца бога был густым, как осенняя тьма, и сильным, как рев медведя.

Смысла чужих слов, произнесенных то скороговоркой, то нараспев, понять, конечно, никто не смог — и от этого страшный, неслыханный голос казался таинственным, неземным. Люди отчаянно кланялись и крестились. Чувство страха перед неведомым было в самой крови северян, и вдруг короткая, оборвавшаяся молитва напрягла всех до предела. Может, сейчас с неба послышится другой, еще более грозный голос? Нет, ответного голоса не раздалось — и люди удивлялись: зачем же так грозно разговаривать с богом?

Убедившись, что люди не встанут со снега, пока не будет знака, поп подошел к дьячку, велел подняться с колен и сразу заговорил. Теперь его голос был ласковым и земным, да и заговорил-то поп по-юкагирски!

Уже первые два слова всех подняли на ноги.

— Дети мои! На вашей земле, в вашей тундре, в ваших жилищах, в ваших семьях и в ваших душах наступил новый день…

— Сла-аб бо-ог! — раскатисто и протяжно, не дав попу передохнуть, прокричала толпа.

Синявин быстро моргал. Он не ожидал, что его перебьют, он не ожидал, что люди так хорошо подготовлены. Однако что эти люди кричат?! Дьячок, стоявший рядом, повернул к нему голову и открыл рот. Оба они отчетливо слышали: "Слаб бог". Синявин глянул на Куриля, но тот был непроницаем — он смотрел поверх толпы, куда-то за озеро, и думал бог весть о чем. Сан обязывал здешнего властелина духа быть мудрым. Учить или переучивать толпу, тем более возмущаться ее поведением, он не мог. К тому же — в отличие от исправника — Синявин не только не испытывал отвращения к северянам, но и глубоко жалел их. Три здешних языка знал он. И все это, вместе взятое, помогло ему понять, что никакого подвоха тут нет, что люди искренне прославляют Христа. Он прикрыл глаза, давая понять дьячку, что ничего особенного не случилось.