Ханидо и Халерха

А, ладно, не объясняй. Я к тебе, бабушка, с просьбой пришел. Пошли Пайпэткэ мяса. Вон у тебя сколько его. Шаманить стала недавно, а уже не голодаешь…

— Я пошлю мяса. Могу и тебя покормить…

— Хорошо. Мясо, которое я должен съесть, тоже отдай Пайпэткэ. Ребенок хоть и в животе еще, а он тоже есть хочет…

У старухи отнялся язык. Она промычала — и быстро пошла к пуору.

— Вот это — дело другое, — сказал Пурама. — А Пайпэткэ можно спасти знаешь как? Взять — да и передушить всех духов, которые у нее прячутся. Вот я начну шаманить, поймаю эту корову за рога — и не то что молоко, всю кровь у нее выдою…

— Шути, шути, смелый охотник. — злобно проговорила старуха. — Дойдут твои слезы до чукотских и якутских шаманов, тогда забудешь о шутках.

— А это моя забота. К тебе за помощью не приду. Мясо готово? Что-то на двоих маловато. Ладно, давай.

И Пурама ушел.

Всю эту ночь Пайпэткэ плакала. Тетка затеяла что-то страшное. Опять старика подсовывает ей в мужья. "Но у меня будет ребенок — она это знает"…

А Пурама радостным ушел на охоту. Долго будет чесать свой тощий зад эта старая злюка.

Рано радовался Пурама. Ничему жизнь не научила его.

Тачана не послала, однако, мужа за Курилем — и притихла. Притихла надолго. Зима все веселей и веселей катилась к весне — а шаманка лишь упрямо повторяла свои обвинения Пайпэткэ, но ничего не делала, чтоб взбудоражить людей.

А Пайпэткэ тем временем толстела с каждым новым восходом солнца. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, скулы чуть заострились, глаза проваливались глубже и глубже. Почувствовав первый слабый толчок ребенка, Пайпэткэ пережила и взлет к розовым облакам, и падение в бездну. У нее будет ребенок!

Как только появится он, все ее страшное прошлое канет в небытие; она сожжет счастливым взглядом ненавистницу Тачану, она вытянется в жилу, но сделает свой тордох уютным, зимой всегда теплым, а если придется жить среди добрых чукчанок, то найдет себе хороших подруг; пусть Мельгайвач останется со своими женами, но он все-таки хоть изредка будет навещать их двоих, брать на руки ребенка… Всевозможные радости и счастливые моменты перебрала в своем воображении Пайпэткэ. Перебрала и испугалась: у нее опять от красивых желаний и мыслей кружится голова, а это плохо, она знает, как это плохо, опасно… И не успела она угомонить биение сердца, как само сердце будто оборвалось. Ребенка надо кормить. Чем кормить? У одинокой, одноглазой старушки Абучедэ есть брат Хуларха, и как ни тяжело брату, а крохи ей все-таки достаются. У Пайпэткэ никого нет, дядю Амунтэгэ а забудет навечно.

Где же брать мясо, рыбу, чай, одежду? Где взять еду, когда сын или дочь вдруг скажет: "Энэ, есть хочется"?.. А Мельгайвач может вовсе ни разу не появиться — ведь не едет же он сейчас, хоть и обещал… Тачана же не сгорит от её взгляда — она станет срамить и травить ее и ребенка, она опять доведет ее до болезни, когда воздух превращается в мутную воду; Амунтэгэ заберет ребенка к себе… Положив на живот ладони, Пайпэткэ стала часто дышать, взгляд ее начал метаться по белой от изморози ровдуге. Ребенка, конечно, возьмет к себе Амунтэгэ — больше некому взять. И сядет он на чурбак у костра и примется скручивать из тальника плетку…

Резко поднявшись и откинув старую негреющую шкуру, Пайпэткэ выползла из-под полога и начала ходить по тордоху, оглядывая его так, точно он был чужой.

Но что толку метаться! И Пайпэткэ снова скрылась за пологом.

Она легла и лежа вдруг начала креститься. "Бог, светлолицый бог, ну погляди ты хоть один раз на меня! — взмолилась она. — Как ты терпишь духов и людей, владеющих духами! Хуже сатаны, хуже зверей эти духи и эти люди. Хуже, хуже, хуже!.." Пайпэткэ зарыдала. Но слезы у нее почему-то не полились, и она сразу же стихла.

Что толку рыдать! Бог не будет ей помогать, потому что она никогда не вспоминала о нем.

Она постепенно забылась, а потом задремала.

После этого наступили дни, когда уже никакие толчки ребенка не поднимали ее к розовым облакам. И об ужасах, ожидавших ее, она старалась не думать. "Пусть будет, что будет", — решила она, тая от самой себя надежду, что должны же найтись люди, которые пожалеют если не ее, то хоть ребенка.

Пайпэткэ отдала себя воле судьбы. А судьба ее по-прежнему продолжала кривляться в тордохе тетки, которая между тем вовсе не собиралась отступать от вдовы шамана.

После смерти Сайрэ шамана в стойбище не осталось. Нет, шаманили многие, бубен был не у одной Тачаны. Однако шамана, признанного людьми, не оказалось — и ближе всех к признанию была Тачана.

Жизнь и слава Сайрэ подсказывали старухе, что лишь какое-то шумное дело освободит ее от недоверия и принесет известность. И она весь остаток зимы ломала голову, готовясь прославиться. Речь, впрочем, шла о наиболее верном расчете, а главное, она определила сразу и с бешеным упрямством: Пайпэткэ и никто больше.

Как только люди почувствовали тепло солнца своими лицами, Тачана упросила двух мужиков вызвать в Улуро шаманов Каку и Токио. Причины собирать большое камлание не было, а вот небольшое она могла. Потому что улуро-чи скоро примут к себе ребенка, отец которого чукча, сын шамана, оставившего свирепых бродячих духов.

Каку Тачана вызвала неспроста. Он — чукча, и люди убедятся в уверенности и справедливости Тачаны, тем более что они совсем не знают о ее связях с ним, связях куда более важных, чем связь во имя ее шаманского будущего… Еще более неспроста вызвала она Токио. Опять же люди убедятся в уверенности и справедливости шаманки — Токио-то якут, а она будет обвинять и якутских духов. Но это — не главное. Шаман из Сен-Келя — знаменитый шаман. И уж его-то слово будет услышано. Токио жалеет Пайпэткэ — это все знают. И хорошо, что знают. Сейчас не о Пайпэткэ заботы, а о шамане, который обязательно должен быть в стойбище юкагиров. Тогда, на большом камлании, он без труда смекнул, что всех чукотских духов не нужно уничтожать. С тех пор он стал гораздо смышленей…

Приехали Кака и Токио в одно утро — и уже в середине дня началось камлание.

Оживилось стойбище на Соколиной едоме. День выдался солнечный, теплый, уже попахивало талым снегом и отсыревшей землей. В тордохе Амунтэгэ загремел бубен, взрослые собрались вместе — и детвора визжала и кричала на горке, почуяв свободу и радость прощания с холодами.

На люди Пайпэткэ вышла в одежде первой жены Сайрэ — во всем ветхом, облезлом, с погремушками на груди. Руками она стыдливо прикрывала большой живот. Сдвинув тонкие брови, ни на кого не глядя, она спокойно уселась в середине тордоха. У нее когда-то были подруги, но она не хотела найти их взглядом — они ее бросили. Ей в лицо упрямей других смотрел Пурама, она заметила это, немного повеселела, хотя никак не выдала этой маленькой радости.

Для всех было полной неожиданностью появление Куриля. Голова вошел властно — он резко протиснулся между сидящими и сразу сел в середине, никому не кивнув в знак приветствия, не обведя даже взглядом собравшихся. Он помял пальцами лоб и зажмурился. Пайпэткэ чувствовала, что Куриль сдерживает дыхание, — и догадалась, что он пришел сюда прямо с нарты. Ей стало легче, и она почему-то решила, что ей тоже лучше закрыть глаза.

"Еще Токио здесь. Может, заступится он"…

Токио и начал камланить первым. Все ожидали от него какого-нибудь чудачества. Но ошиблись. Сегодня он вдруг начал прыгать, кричать, колотить в бубен, причитать по-якутски. Это обрадовало и Тачану и Каку: видно, он понимает серьезность дела.