Хендерсон — король дождя (другой перевод)

Я уже говорил и скажу еще раз: если жизнь и приносила мне иногда радости, то единственно благодаря любви.

Замшелый, как дряхлый вяз, Смолак, сидя позади, обхватывает меня передними лапами, и мы летим в беспросветную бездну. Едва придя в себя, взмываем вверх, и у медведя катятся слезы перед очередным падением. Валимся на один бок, потом на другой, а внизу, на земле, гогочут краснолицые канадцы — здоровяки с рубинами на узловатых пальцах.

Мы со Смолаком сидели в позолоченной кабине, тесно прижавшись друг к другу. Медвежьи лапы на груди успокаивали, как материнские объятия. Я тоже был человек, как те, что ржали внизу, но Смолак, видимо, понимал что не только звери, но и люди бывают разные.

Лили придется просидеть полночи, пока я буду рассказывать ей про Смолака…

Голова ребенка, который направлялся в Неваду, имея при себе только некоторый запас слов на фарси, по-прежнему лежала у меня на коленях; он плыл в облаках сна и неведения. Я тоже плыл на облаке полусна, которое вот-вот рассеется в сероватой дымке опыта и знания.

— Нет, вы только полюбуйтесь на этих голубков! — воскликнула стюардесса.

Малыш открыл свои серые глаза, посмотрел на меня. В них появился какой-то новый блеск, сочетающийся с давней силой. Такое я видел не в первый раз.

— Заходим на посадку, — сообщила бортпроводница.

— Как, уже Нью-Йорк? — окончательно очнулся я. — Жена должна встречать меня в полдень.

— Нет, это Ньюфаундленд. Мы произведем здесь дозаправку. А сейчас только рассветает.

— Наконец-то я вдохну холодного воздуха. После африканской жары…

— Вас никто не неволил лететь в жаркие места.

— Принесите, пожалуйста, одеяло для мальчика. Ему тоже нужен глоток свежего воздуха.

Самолет начал спускаться. В иллюминатор ударил солнечный луч. Через несколько секунд мы снова вошли в зону облаков, висевших над ледовыми торосами и зеленоватыми волнами моря. Еще чуть-чуть — и машина коснется земли.

— Хочу пройтись. Пойдешь со мной? — Пацан что-то сказал по-персидски. — Вот и славно.

Он встал на сиденье, я закутал его в одеяло. Стюардесса понесла кофе человеку-невидимке из первого класса.

— Готовы? — спросила она, возвратившись. — Но пальто… Где ваше пальто, мистер Хендерсон?

— Тот львенок в багажном отделении — единственное, что я везу с собой. А пальто мне ни к чему. Я в деревне рос, к холоду привык.

Я сошел с маленьким человеком на схваченную вечной мерзлотой землю. Каждый вздох был как глоток воды в знойный день. Мороз пробирал до костей сквозь итальянский вельветовый костюмчик, на бороде образовались колючие сосульки. То и дело поскальзываясь, я шагал по мерзлоте в тех же походных ботинках, которыми топтал Черный континент, а в них похрустывали полусгнившие носки: я не менял их с момента вылета из Штатов.

— Дыши, дыши глубже, — шептал я несчастному сироте. — А то ты у меня совсем бледненький.

Он, кажется, не боялся, что я упаду вместе с ним. Я прижимал мальчика к груди, предвкушая встречу с Лили. Ожидание действовало как новое патентованное лекарство. Ну и, конечно, львенок. Он тоже был компонентом этого целительного средства. Я бегал между бензовозами вокруг серебристого туловища лайнера. Изнутри к иллюминаторам прильнули белые, черные, смуглые лица. Застыли в неподвижности все четыре пропеллера. Я подумал, что теперь моя очередь двигаться. Прижал малыша покрепче и побежал, подпрыгивая, подскакивая, пританцовывая среди белого арктического безмолвия.