Хоксмур

В хранилище пахло сыростию и угольною пылью, когда же я быстро поднялся, чтобы избавиться от внезапной судороги в правой ноге, то стукнулся головою обо что–то живое, находившееся надо мною; я едва не закричал, но, в ужасе воздевши глаза, увидал, что это незнакомого вида птица, окаменевшая и подвешенная на проволоке. А, Вы обнаружили одну из наших редкостей, произнес, обращаясь ко мне, голос в углу, и я, щурясь в полумраке, разглядел старика, уродливого фигурою и печального лицом, указывавшего на висящую птицу. Это белогрудый Египетской гусь, сказал он, нынче полагают, что они совершенно перевелись в мире. И все–таки, добавил он, подходя ко мне, помните ли слова поэта:

Что создано, тому уж не пропасть,

Над нами совершенства вечна власть.

Вечна — да, это правда, сказал он, поглаживая перстом обвисшее птичье крыло, истинная правда, что вечна; однакожь, добавил он поспешно, это представляет собою большую пользу для нынешней Воздушной Механики. Я тоже коснулся до крыла птицы, не придумавши, что сказать. Вокруг Вас, продолжал он, находятся явления Природы, относящиеся ко множеству ея царств: в этой бутыли Вы можете созерцать змея, найденного во внутренностях живого человека, а там, вон в том ящике, — насекомых, что заводятся в зубах и теле человека; в деревянном сундуке, что рядом, Вы найдете всевозможные мхи и грибы, а вон там, на той полке, некоторые окаменевшие растительные организмы. Там, в том углу, продолжал он, обходя помещение кругом, находится обезьяна с Вест–Индских островов, ростом с человека, а вот в этом шкапу — несколько морских сокровищ с Барбадосских островов. Тайны Природы вскоре перестанут быть тайнами; на этих словах он слегка шмыгнул носом. Однакожь я забываюсь, прибавил он, видали ли Вы плод, помещенный в уксус, что только недавно доставили? Нет? Тогда Вам следует осмотреть этого гомункулюса. На сем он повел меня за руку к стеклянной банке, установленной на столе, в которой содержался во взвешенном состоянии сей предмет. Естьли все пойдет хорошо, говорит он, завтра будем резать; мне самому интересно взглянуть на его математическия пропорции.

И тут я подумал: у зародыша нету глаз, а он словно бы глядит на меня. Однако, желая скрыть смятение, вслух произнес: что это за инструменты, сэр?

Перед Вами, сэр, отвечал он, орудия нашего ремесла: вот гигроскоп, изобретенье практическое, показывающее влажность или сухость воздуха; на этих словах он слегка кашлянул. За сим он перешел к основной части своей речи и принялся говорить о селеноскопах, слюдяных пластинах, философских весах, измерителях окружности, гидростатических противувесах и протчем, мои же мысли убрели в следующем направлении: сколь тщетны их исследования, сколь бесплодны усилия, ведь они всерьез полагают, будто способны отыскать начала и измерить глубину вещей. Однакожь таинств Природы не раскрыть; уж лучше взять на себя труд распутывать нить в лабиринте, нежели пытаться разгадать мировое устройство.

Знакома ли Вам оптическая Наука? спросил он, приближивши свое лицо к моему.

Вы хотите сказать, сэр, посещают ли меня виденья? Ответ мой заставил его осечься, и он ничего не сказал, ибо тех, кто не занят Наукой, как они ее называют, практической и полезной, нынче с презрением записывают в вербалисты да в последователи темных учений. Однакожь, коли принцип их есть полезность, то я не вижу, от чего пекарь или же умелый коновал не могут с ними тягаться. Да, отвечал я, увидав, что он собирается меня покинуть, у меня и вправду имеются некие собственныя наблюденья, каковыя я со временем опубликую.

Вот как, сэр, говорит он, навострив уши, и какия же это наблюденья?

А я ему: речь идет о моих наблюденьях касательно до того, как поджарить сыр на свече, не обжегши пальцев. Старик посмотрел на меня в изумленьи, я же вышел из хранилища и тихонько зашагал вниз по леснице.

Сэр Христ. еще не начинал своей речи перед собранием, но, когда я вошел в задния двери комнаты, показывал эксперимент с воздушным насосом: в стеклянную камеру помещен был черный кот, полный бодрости; через несколько мгновений, оставшись благодаря стараниям сэра Христ. без воздуху, он забился в конвульсиях и кончился бы, не будь воздух впущен в камеру снова. Сэр Христ. не стал кланяться собранию, бурно ему рукоплескавшему, лишь вынул из кармана какие–то бумажки, кот же тем временем с визгом прошмыгнул у меня меж ног и выскочил за дверь.

Собравшиеся гудели, подобно мухам над навозною кучею, но после вновь успокоились, и сэр Христ. начал так: у истоков сего блестящего общества, именуемого Королевской Академией Наук, стояли господа Бекон,[52] Бойль и Локк.[53] Ради их одних нам стоило собраться нынче здесь, ибо именно их пример научил нас, что Экспериментальная Философия есть инструмент, с помощью коего человечество возьмет верх над тьмою и суеверием (я же на сии слова воскликнул про себя: взгляни, что у тебя за спиной), и что посредством Наук, сиречь: Механики, Оптики, Гидростатики, Пнюматики, а также Химии, Анатомии и математических умений, начали мы понимать устройство Природы (однакожь не собственную свою бренность). В сем участвовало не одно поколение просвещенных людей. Взять воздух: лорд Бекон, Де Карт, господин Бойль и протчие преуспели в точнейшем описаньи ветров и атмосферных явлений. Что же до суши, тут новыя земли, открытыя Колумбусом, Магелланом и другими путешественниками, а также весь подземной мир описаны были Кирхером, обладающим широчайшими познаниями (послушал бы, что за вздохи доносятся из Ада). В Истории растительного мира немало продвинулись Баухинус и Герхард, не считая недавнего труда о растительности Англии, опубликованного Д–ром Мерретом, еще одним превосходным знатоком сей Академии (еще одним шлюхиным сыном–вертопрахом). Естествознание обогатилось кучею матерьялов, относящихся до особенностей Venae Lacteae, Vasa Lymphatica,[54] нескольких новых проходов и желез, как и до происхождения нервов и циркуляции крови (нечистый пусть еще сквернится[55]). Мы движемся вперед путем рациональных экспериментов и изучения причин и следствий; Древние всего лишь ковырялись в наружном слое вещей, тогда как оставить след в разуме человеческом способно единственно то, что зиждется на непоколебимых основаниях Геометрии и Арифметики, остальное же суть горы и лабиринты, не поддающиеся осмыслению (ложь, неприкрытая ложь). Итак, существует множество потайных истин, мимо которых прошли Древние, предоставляя открыть их нам: мы созерцали пятна на Солнце и его обращение вокруг собственной оси; мы видели стражей Сатурна и Юпитера, различныя состояния Марса, рога Венеры и Меркурия (неужли сердце твое не замирает при мысли о том, сколь огромна пустота, что их окружает?). Наконец, господа, Астрономия нашла себе нового помощника — Магнетику, и тем самым подлинная Наука наконец–то позволила открыть секреты притяжений моря и магнитного направления Земли (о, ужас волн, о, ночь). Лишь слабые разумом поддаются страху, однакожь досужим рассуждениям случалось порождать всяческия бредни, что преобладали по большей части в давния времена, когда процветали старыя методы познания (тебе ли, не понимающему значения Времени, говорить о давних временах). Люди начинали страшиться с колыбели, и страх этот сопровождал их до самой могилы. Однакожь с тех пор, как появилась настоящая Философия, от подобных ужасов не осталось почти и следа (и все–таки для большинства людей жизнь по–прежнему есть сущее проклятье), и людей нынче не испугать теми россказнями, от каких дрожали их предки; все в мире преспокойно развивается, протекая по своему собственному подлинному руслу, в согласьи с причинами и следствиями. Этим мы обязаны экспериментам: ведь не смотря на то, что новая Наука еще не завершила открытия истинного мира, ей уже удалось повергнуть к своим ногам диких обитателей миров ложных. И тут я подхожу ко второй великой задаче Королевской Академии Наук (собравшиеся ерзают туда–сюда на стульях: им не терпится уйти, у них уж яйца чешутся, до того охота к шлюхам), коя состоит в том, чтобы выносить сужденья по части всего насущного: происходит ли костер от деревьев, растут ли рога из корней, возможно ли превратить дерево в камень, растут ли камушки в воде, какова Природа окаменевающих родников — эти и им подобные вопросы представляются нам занимательными (сказки для школьников, да и только). Мы пристально взираем на повторение всего хода эксперимента, наблюдаем все случайности и закономерности происходящего, и таким образом способны подвергать критическому и повторному исследованию те вещи, что открыты нашему взору (я, Николас Дайер, покажу им кой–какие вещи). Век наш, господа, есть просвещенный и проникнутый любознанием, век пытливый и трудолюбивый, век действия; он станет маяком для грядущих поколений, кои, изучивши наши работы, скажут: так вот когда мир родился заново. Благодарю вас.

Сэр Христ., как всегда, стоял неподвижно, будто статуя, покуда ему хлопали, однако тех, кто подходили к нему после того, как общество разошлось кто куда, он принимал со всею возможною любезностию. Я стоял на готове в конце комнаты, между тем как он, казалось, вовсе не обращал на меня внимания; за сим, весь дрожа, я приближился к нему, держа в руке наброски. А, Ник, говорит он, не могу я, Ник, теперь ими заниматься; да пойдем–ка сюда, я тебе покажу кое–что забавное. Лишившись дара речи (после того, как столько усилий потратил, чтобы доставить отвесные планы), я, однако, последовал за ним в другую комнату в обществе весьма немногочисленных других. Вот любопытное произведение Искусства, продолжал он, которое я не отметил в своей речи; и указывает на пейзаж, висящий перед занавесом. Как вы убедитесь, вещь эта заводная, говорит, а посему называется передвижною картиною. Тут он хлопнул а ладоши, а мы принялись смотреть: по сути, сие походило на обыкновенную картину, но тут корабли двинулись и, поплывши по морю, в скором времени скрылись из виду; из города выехала карета — лошади и колеса двигались совершенно отчетливо, сидящий же в карете господин словно приветствовал собравшихся. Я поднялся и сказал громким голосом, обращаясь к сэру Христ.: сие я уже видал в другом месте, только не знаю, в каком. После на глазах у изумленных собравшихся я вышел из комнаты на улицу и, очутившись в Кран–каурте, тяжко вздохнул. За сим я отправился к себе в комнаты и погрузился в крепкой сон.

В конце дня разбудил меня Нат. Извольте, сэр, говорит, просунувши голову в дверь, тут внизу какой–то господин желает с Вами беседовать.

Я соскочил с постели, решив, что это Гейес, змий эдакой, пришел ко мне домой, чтобы заставить меня сознаться во всем. Возвысивши голос, насколько хватило духу, я велел, чтобы тот подымался, а сам между тем, не мешкая, отер со лба пот льняною тряпицею. Тут я, однакожь, быстро пришел в себя, ибо шаги на леснице были мне куда как хорошо знакомы: не так скоры, как некогда, но все столь же полны решимости. И вот уже входит, кланяясь, сэр Христ. и говорит: пришел тебя проведать, Ник, в добром ли ты здравии, ты ведь нас до того поспешно покинул. И кинул на меня осторожный взгляд, а в след за тем улыбнулся мне. Я опасался, как бы ты не заболел, продолжал он, или же не лишился чувств от нехватки воздуху, а то в Коллеже, бывает, стоит вонь от спирту и химических опытов.

Я стоял перед ним, не зная, как отвечать. Нет, сэр, я не заболел, но вспомнил про другое дело, вот и пошел себе своей дорогой.

Я был зол на себя за то, что не изучил твоих набросков Св. Марии Вулнот, продолжал сэр Христ., улыбаясь и голосом до того тихим, словно я и вправду болен был, они не при тебе ли случаем?

Они у меня тут, отвечал я и вынул из комода планы отвесные и подотвесные.

Никак, новая бумага чертежная? спросил он, забравши их у меня, у нее поверхность грубее.

Сею бумагою я обыкновенно пользуюсь, сказал я, он же словно бы и не слыхал.

Он исследовал чертежи, хоть и быстро: башенка, обозначенная литерой А, говорит, есть работа отменная, что до карнизов, то они, полагаю, лепные?

Да, таков мой замысел.

Хорошо, хорошо. А что ступени? Ступеней я не вижу.

Они не обозначены, но имеются, числом восемь, каждая шириною в четырнадцать дюймов, а высотою в пять.

Хорошо; стало быть, решено. Чертежи, Ник, выполнены отлично, творенье сие сможет выдержать ураган, в этом я не сомневаюсь. Помедлив, он начал снова: не будь Пожара, остались бы мы со старою, негодною церковью. У него, как говорится, времени было не занимать, и он, усевшись в мое кресло с подлокотниками, пустился в рассужденья: я, говорит, давно придерживаюсь того мнения, что Пожар был благословением, равно как и Чума, — так нам предоставился случай осмыслить секреты Природы, кои иначе могли бы ввести нас в недоуменье. (Я же был занят тем, что раскладывал чертежи по порядку, и ничего не сказал.) С какою силою разума, продолжал сэр Христ., взирали люди на то, как пламя пожирает их город, да я и теперь помню, как после Чумы и после Пожара к ним незамедлительно вернулась бодрость духа; забывчивость есть великая тайна времени.

Я помню, начал я, садясь в кресло напротив него, как чернь рукоплескала при виде пламени. Помню, как они пели и плясали у трупов в то время, когда свирепствовала зараза: то не бодрость духа была, но безумие. Помню я и бещинства, и то, как умирающих…

…То были случайныя превратности Фортуны, Ник, столь многому научившия нас в сей век.

Говорили, сэр, что Чума и Пожар были не случайны, но исполнены истинного смысла, что они являли собою признаки звериной Природы человеческой. На это сэр Христ. рассмеялся.