И жить еще надежде…

Впрочем, в голос крови я не слишком верю. В последние годы наши московские барды, побывавшие в Израиле и восхищенные им, написали несколько песен, где довольно удачно имитировали еврейские мелодии. Можно вспомнить, например, прекрасную шуточную песню Сергея Никитина на стихи Дмитрия Сухарева:

Это чьи там прозвенели в небе трели? Это едут на гастроли менестрели, Не в Нью-Йорки, не в Парижа, И не дальше, и не ближе, А в родной почти советский Тель-Авив. Александр Моисеич Городницкий Спит и видит этот берег заграницкий, А маэстро Юль Черсаныч Вспоминает Хайфу на ночь, И Персидский ему грезится залив И заливное с хреном. Ершалаим, Поезжай к своим и спой им. Ершалаим, Хоть по радио, друг, попой им.

Сам упомянутый в этой песне Юлий Черсанович Ким, также сложил вполне стилизованную под еврейскую народную мелодию песенку «Ах, Исроел, Исроел».

И только я, единственный среди этих уважаемых авторов евреи по крови, сколько ни старался, так ни одной песни, стилизованной под еврейскую, сочинить не смог.

Что же касается проявлений еврейской ментальности в песенном творчестве советских композиторов, то они оцениваются по-разному. Вот что пишет Дмитрий Сухарев в упомянутой статье «Введение в субъективную бардистику»:

«…Пение, укорененное в какой-либо из дореволюционных русских традиций, было нежелательным для новой власти. Ей требовалось что-нибудь принципиально непохожее. Подходящие кондиции обнаружились в музыкальном языке еврейских поселений, еще недавно отделенных чертой оседлости от большей части России, где евреям гнездиться не разрешалось. Лирические и задорные напевы былых резерваций оказались совершенной новостью для большинства населения страны и подарком для советской власти. Соединение еврейских мелодий с коммунистическими стихами а ля рюс давало то, что надо.

Еврейский мелос проявил еще одно полезное свойство — экспортный потенциал. Мелодичные, бодрые, легко запоминаемые напевы таких песен, как «Полюшко-поле», «Тачанка» и «Катюша», стали визитной карточкой первой страны победившего социализма.

Уже в 30-х годах дело было сделано. Русский мелос задвинули в хор имени Пятницкого да в балалаечный класс районной музыкальной школы. Там, в маргинальных резервациях официальной культуры, он и перебивался с хлеба на квас, в ожидании лучших времен. А центральную, представительскую, позицию заняли в предвоенной советской песне еврейские мотивы.

Неудивительно, что вслед за композиторами в советскую пер ню устремились и поэты-евреи, которые быстро освоили сочинение текстов а ля рюс. Однако литературный вклад выходцев из черты оседлости поначалу оказался несколько жиже, чем мелодический. Это позже дети и внуки тех выходцев закрутили нешуточный роман с русской музой, а поначалу автору с приблизительным знанием русского языка ничего не стоило ославить роскошную музыку Дунаевского таким, к примеру, пассажем: «Приходи вечор, любимый», что в переводе на русский означает: «Приходи, любимый, вчера вечером…»

…При советской власти быть песенником значило быть богатым, и вездесущее еврейское радение явило себя здесь во всей красе».

С чувством растерянности и грусти читал я эти строки, как бы выхваченные из черносотенной статейки, но написанные не Прохановым и Кунаевым, а умным и талантливым человеком, к которому я привык относиться с уважением и которого трудно заподозрить в антисемитизме.

Я уже не говорю о том, что среди «выходцев из черты оседлости» с «приблизительным знанием русского языка» оказались Эдуард Багрицкий, Михаил Светлов, написавший знаменитую «Каховку» и не менее известную впоследствии «Гренаду», Михаил Голодный, автор стихов популярной песни «Матрос Железняк» и многие другие вполне достойные поэты. Главное однако в том, что и здесь непросвещенному читателю вполне отчетливо навязывается милая идея злонамеренного сионистского заговора, имеющего целью извести на корню русскую национальную песенную культуру. А чего стоит выражение «вездесущее еврейское радение»! Вполне сродни фразе из письма Виктора Астафьева к Натану Эйдельману: «Гнойное еврейское высокомерие».

Несколько ниже Д. Сухарев пишет и о русской авторской артели, сочинявшей партийные гимны (Василий Лебедев-Кумач, Сергей Михалков), однако это уже не впечатляет. Как написал однажды Максим Горький: «Если украл русский, то говорят, что украл вор, а если украл еврей, говорят, что украл еврей».

Но вернемся в Израиль. В 90-м году, во время трехдневной автобусной экскурсии в Эйлат все с той же знаменитой Мариной Фельдман, она вечером в гостинице попросила меня спеть несколько песен для нашей группы. Мы собрались внизу в холле, где была небольшая эстрада. Не будучи мастером гитарного аккомпанемента, я довольно робко под собственное убогое струнное сопровождение спел несколько песен, но тут подошли израильские музыканты, чьи инструменты стояли на эстраде.

Поинтересовавшись у Марины в чем дело (по-русски они не понимали) и тут же окрестив меня «Бен-Моше», они подхватили мои нехитрые мотивы во всю свою мощь. Потом спели хором две еврейские народные песни, потом «Катюшу», — мы по-русски, они — на иврите. Потом опять мои: «Над Канадой небо сине» и «На материк». В результате в холле набилось огромное количество народа, и экспромт закончился общими танцами. «Саша, — сказала мне Марина (в иврите нет обращения на вы и по имени-отчеству), — бросай все, переезжай сюда. Я тебя немедленно беру в штат экскурсий. Будем устраивать музыкальные песенные вечера».

Юлий Ким и я вместе с женами объездили весь Израиль еще раз в ноябре 1996 года. На этот раз гастроли организовал один из главных вдохновителей КСП в Израиле — Женя Гангаев. Его небольшая, но, как выяснилось, на редкость вместительная квартира в центре Хайфы по существу превратилась в постоянно действующий центр КСП в этой стране. Здесь постоянно звенят гитары, какие-то люди приходят, уходят, пьют, едят, спят и все время поют. Соседи по дому, которым крупно не повезло, первоначально возмущались, особенно по ночам, и даже неоднократно жаловались в полицию, но потом как-то попривыкли. Дело дошло до того, что однажды вечером, когда мы ночевали у Жени, соседи, удивленные неожиданной тишиной, пришли узнать, что случилось.

Мы с Юликом не первый раз путешествовали и выступали вместе, образуя как бы союз Пьеро и Арлекина: первое отделение — я, второе — он.

Незадолго перед этим мы побывали с ним на нашем Севере, в Котласе. У Юлика уже тогда возникли серьезные проблемы с сердцем, и жизнь его в поездке, как и моя из-за жестокой гипертонии, была полна грустных ограничений. Организм свой он называл «Федей», и отношения с «Федей» у него были далеко не простые. Помню, на обратную дорогу хлебосольные поклонники авторской песни из Котласа надавали нам с собой массу всяких изысканных закусок. Юлий Ким ухитрился довольно точно описать эту ситуацию в одном из своих стихотворений:

Юлий Ким и Городницкий, Две заслуженных гитары, Две почтенных седины. Песни авторской титаны. Колебатели струны. Посреди родной страны. На пространном перегоне, В замечательном вагоне — Мягком, спальном, черт возьми! Как у Бога на ладони, Ужинают визави. Только что-то не по-русски Ихний выглядит фуршет: Вон грибочки, вон закуски, А поллитры нет как нет! Неприятные детали Подмечает грустный взор: Между рыбкой и салями Адельфан да валидол. И с улыбкою печальной Вспоминаешь пару строк: «Нет дороге окончанья, — Есть зато ее итог».