Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации

…Не на идише, жаргоне:В нем ни нужных слов, ни тона,В нем нет слов для зова пола,Чувства и любовь в загоне.Идиш весь – сарказм и колкость,И слова в нем, словно плети,Бьют они, как стрелы с ядом.Смех в нем полон многих страхов,И во всем его звучаньеСлышим мы лишь горечь желчи.<…>Я на идише не слышалСлова теплого ни разу [232] .

К литературным проблемам прибавилось беспокойство о реакции друзей, коллег и родственников. Неслучайно два из трех великих писателей скрывались под псевдонимами. Шалом Рабинович признавался, что он выбрал псевдоним Шолом-Алейхем, чтобы его семья не знала, что он пишет на презренном жаргоне. Шалом Янкель Бройдо изменил свою фамилию на Абрамович – возможно, чтобы избежать призыва в русскую армию, – и успешно публиковался под этим именем на иврите. «Как я был растерян, – писал он, – когда думал о том, чтобы писать на идише, потому что боялся, что это запятнает мою репутацию» [233] . Поэтому, посылая свой первый рассказ в новый идишский журнал, только что отпочковавшийся от ивритского журнала «Ха-Мелиц», он обозначил повествователя как Сендерле Мойхер Сфорим, «Маленький Сендер-книгоноша» – по имени реального книгопродавца, которого он с любовью помнил с детства. Но «Сендер» является идишским вариантом имени «Александр», и редактор издания Александр Цедербаум решил, что это насмешка над ним, и без согласования с автором изменил его подпись на «Менделе Мойхер Сфорим». Под этим именем Шалом Абрамович достиг литературного бессмертия.

232

Nor nisht far yidn, nisht zhargon. / Keyn rekhtn klang, keyn rekhtn ton, / Kein eyntsik vort nit un kein stil / Hob ikh far «libe», far «gefil», / Undzer yidish hot not vitsn, / Hot nor dunern un blitsn; / Zi hot nor verter vi di shpizen. / In ‘im lakhn veynen rizn, / Zi dresht das layb vi mit riter; / Zi iz vi gal, vi pyolun biter. / <…> Un khotch do lopne oyfn ort, – / Es hot keyn leblekh, varm vort.

233

Евреи в современном мире… Т. 2. С. 210.

Главная социальная цель этих «просвещенных» писателей состояла в том, чтобы убедить своих говорящих на идише соотечественников оставить свой традиционализм, свою привязанность к средневековому образу жизни и влиться в современный мир. Их главным оружием были насмешка и сатира. Достаточно пролистать прекрасный сборник идишских рассказов «Ни одна звезда не является слишком красивой», переведенных на английский язык [234] , где почти на каждой странице содержатся нападки на идишских евреев, идишские обычаи и идишские манеры. Например, рассказ Менделе «Маленький человек» представляет собой подробный индекс продажности и несправедливости, присущих польско-еврейскому обществу. Тон рассказа улавливается с первых же строк, гласящих, что главный герой Ицик Авром, он же Маленький человек, родился в городе под названием Ипокрития (лат. Лицемерие). А в рассказе «Сим и Иафет в поезде» о поездке по железной дороге писатель не удерживается даже от нелицеприятного сравнения евреев с неевреями:

234

No Star Too Beatiful: an Anthology of Yiddish Stories from 1382 to the Present / Ed. and transl. by J. Neugroshel. New York: W.W. Norton, 2002.

Евреи суетятся и шумят, карабкаясь при входе, в ужасе от того, что могут пропустить отправление поезда – Боже, помоги нам! И все время, пока мы раболепствовали перед кондукторами, как бы умоляя их: «Пожалуйста, пожалейте нас, позвольте нам поехать!», пассажиры-неевреи беспечно прогуливались взад и вперед по платформе, заложив руки за спины, и только когда прозвенел третий звонок, они расслабленно поднялись в вагон. Откуда такая разница?

В пьесе Айзика Мейера Дика «Город мужчин», описывающей панику после царского указа, направленного на уменьшение еврейского населения путем запрета ранних браков среди евреев, мы читаем описание протеста еврейских жен:

Видите ли, каждая женщина вспоминает, как она развелась к шестнадцати годам, или, по крайней мере, к этому времени ее брак зашатался. И как же, ее дочь к этому возрасту еще не выйдет замуж!

Если персонажи вызывают симпатию автора, они часто представляются жертвами абсурдной, патологической культуры. Например, рассказ Переца «Каббалист» (написан в 1891 году на иврите и переведен автором на идиш) о бедном ребе и его единственном ученике является иллюстрацией к старой шутке о раввине, настолько бедном и голодном, что, если бы он не постился по понедельникам и четвергам, он бы умер от голода. В конце рассказа Переца студент умирает. «Поголодав еще немного дней, – вздыхает ребе, – он бы умер легкой смертью, с поцелуем Господа!»

Менделе, Перец и Шолом-Алейхем, три великие звезды поднимающейся идишской беллетристики XIX века, были далеко не одиноки. Множество других присоединились к штурму традиции, хотя кислый тон этой литературы больше не воспринимался их восторженными читателями адекватно, а острая критика принималась за любовную ностальгию. Была ли критика оправданной? Рассказ Исаака Линецкого о своем детстве в полуавтобиографическом романе «Польский парень», впервые опубликованном в 1867 году, повествует, что условия во многих местах были ужасающими, насколько можно вообразить. Например, школу для маленьких еврейских мальчиков, хедер, он описывает так:

Грязь была повсюду: возле входа стоял круглый сосуд и заплесневелое ведро с жидкой грязью. <…> Трое детишек с подолами рубашек, заколотыми под мышками, ползали в грязи. Длинный, узкий, качающийся стол удерживался при помощи шпагата и упаковочной проволоки; его дощатый верх был обит, обожжен и покрыт пятнами чернил. Другие доски, грубо отесанные, с дырками от сучьев лежали на козлах, служа скамейками для учеников разных возрастов, теснившихся, сидя спиной к сырым стенам. Единственный потрепанный молитвенник, служивший книгой для чтения десяти учеников, разбух от сырости, увеличившись раза в три. <…> Через открытую дверь в одном из углов можно было бросить взгляд в соседнюю комнату, где жена учителя с липким от пота лицом, в засаленной шляпке, орудовала в печке кочергой. Возле печки было почетное место нашего наставника: скинув лапсердак, он оставался только в талит-катане, четырехугольной нижней рубахе, ритуальные кисточки которой пожелтели от старости; грязная поношенная ермолка покрывала его лысую голову. В одной руке он сжимал плетку, другой рукой чесал свою волосатую грудь, выглядывавшую из-под расстегнутой грязной рубахи [235] .

235

Linetzki I.J. The Polish Lad / Transl. by M. Spiegel. Philadelphia; New York: Jewish Publication Society of America, 1975.

Какими бы ни были первоначальные цели новых идишских писателей, у их новых идишских читателей быстро возникла искренняя жажда современной беллетристики, написанной на их собственном повседневном языке и отражающей реалии их повседневной жизни, даже если эта жизнь изображалась в отнюдь не лестном виде. Несмотря на жесткий критический тон, «Польский парень» имел фантастический издательский успех, даже среди тех, кого он столь резко осуждал. Мордке Спектор, юноша-хасид, впоследствии ставший популярным идишским писателем, вспоминал в своих мемуарах:

Молодые и старые хасиды читали книгу запоем. Они дружно кляли автора, но все равно читали. «Poylish Yingl» [«Польский парень»] Линецкого был «взглядом изнутри» в самые «дворы» цадиков, и – кто знает – может быть, его читал сам цадик. Здесь автора тоже встретили проклятиями и называли его всякими поносными именами; все же его книга продолжала читаться. <…> Все, к кому попадала книга, передавали ее дальше. Сопровождаемая поношениями, она переходила из рук в руки, пока через несколько недель не становилась похожей на истрепанный старый бабушкин молитвенник [236] .

236

Spektor M. Mayn Lebn. Warszawa, 1927.

Шекспировская трагедия

Создатели идишского литературного обновления надеялись поднять культурный уровень народа, чтобы евреи могли стоять плечом к плечу с христианами в либерализованной Российской империи. Ужасные времена царя Николая I, считали они, были отклонением, лучшие дни под властью Александра II должны были теперь стать нормой.

Через несколько лет эти надежды были разрушены. В воскресенье 13 марта 1881 года царь Александр отправился принимать военный парад. Знаменитый анархист князь Пётр Кропоткин в своих «Записках революционера» описал, что произошло с ним на обратном пути:

Под блиндированную карету, чтобы остановить ее, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя были ранены. <…> Несмотря на настоятельные убеждения кучера не выходить из кареты – он утверждал, что в слегка поврежденном экипаже можно еще доехать до дворца, – Александр II все-таки вышел. Он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов. Когда затем Александр II проходил совсем близко от другого молодого человека, Гриневицкого, стоявшего тут же на набережной с бомбою, тот бросил свою бомбу между обоими так, чтобы убить и себя и царя. Оба были смертельно ранены и умерли через несколько часов.

Теперь Александр II лежал на снегу, истекая кровью, оставленный всеми своими сторонниками! Все исчезли. Кадеты, возвращавшиеся с парада, подбежали к умирающему царю, подняли его с земли, усадили в сани и прикрыли дрожащее тело кадетской шинелью, а обнаженную голову – кадетской фуражкой. Да еще один из террористов с бомбой, завернутой в бумагу, под мышкой, рискуя быть схваченным и повешенным, бросился вместе с кадетами на помощь раненому…

Так кончилась трагедия Александра II. Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от руки революционеров. Но для меня <…> эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью шекспировской драмы.

Но трагедия произошла не только с царем.

Пока удрученные, прозябающие в нищете потомки некогда сильного и влиятельного идишского народа сохраняли свое место в русской социальной иерархии (то есть на самой нижней ступени или недалеко от нее), их присутствие могли терпеть. Но проникновение евреев в основную часть русского общества, их возвышение в русской промышленности, культуре и академической жизни было невыносимым. Чем большим был успех евреев, тем больше было отвращение к ним среди многих их нееврейских соотечественников, особенно имперских бюрократов, мелких землевладельцев и низшей части среднего класса.