Иджим (сборник)

Декабрь девяносто первого застал их в Павлодаре, где они собирались, выйдя на пенсию, спокойно доживать свои дни. Но вдруг Казахстан сделался самостоятельным государством, с таможнями на границах, своей валютой, своим президентом. С юга покатились волны коренного народа, а русские потихоньку подались на север, в омские, челябинские, красноярские земли, на Алтай. Оставшиеся оптимистически поговаривали, что вот-вот северные области отделятся, потому что они почти, дескать, и не Казахстан, а скорее Россия; мужчины вступали в казачьи сотни, митинговали. Некоторых из них арестовывали, судили как заговорщиков-экстремистов, разжигателей розни.

Неуютно и тревожно, зыбко стало на новой родине (да нет, какой новой? – тридцать лет ведь здесь прожили), и в конце концов Чащевы решили перебраться в Россию. Сын и дочь уже давно там устроились, еще с институтов, – сын в Томске, дочь в Екатеринбурге. А Россия-то, вот она, в двух сотнях километров от Павлодара… Со своими орловскими родственниками Виктор Борисович и его жена отношения давно не поддерживали, да и привыкли к Сибири; стали выбирать место неподалеку, куда переехать.

В июне девяносто третьего Виктор Борисович попал под сокращение (закрыли тот Дом культуры, которым руководил) и, получив свободу, правда, нерадостную, с кое-какими деньгами отправился в Красноярский край. Нашел в одном сельце подходящий домишко, большой участок земли при нем, а через месяц привез сюда жену, пригнал пульман с необходимыми вещами. Часть мебели, квартиру и дачку удалось неплохо продать; на эти деньги отремонтировали избу, стайки, переделали баню, поставили новый, надежный забор.

Этот переезд совпал с подступившей старостью, и, хоть еще есть силенки, но немощь не за горами. Успокаивает сознание, что осели они здесь накрепко, надежно, есть хозяйство, ухоженная земля, пенсия. Пришлось, конечно, побегать, оформляя бумаги, пришлось показать свою твердость, утверждаясь, – даже с вилами в руках по ночам во дворе дежурить, приучая местное деревенское ворье, что получат отпор.

Появились знакомые и приятели, жена поработала в школе, вела уроки музыки и рисования, а теперь бесплатно, по собственной инициативе, руководит театральным кружком и даже грамоты на районных смотрах получает; две девочки из кружка в этом году в училище искусств поступили. Виктор Борисович перед пенсией три года был директором местного клуба, наладил его работу (до того в клубе только кино крутили да танцы устраивали по субботам), собрал самодеятельный хор, с городским театром договорился, чтоб со спектаклями приезжали, для библиотеки новые книги закупил. Но вышел на пенсию, с работы уволился, и снова клуб бо€льшую часть времени на замке. Управляющий – так сказать, начальник села, – предлагал вернуться, только, сам чувствует Виктор Борисович, нет у него прежней энергии, кончилось что-то в нем; теперь он вообще с неохотой выходит за ворота, предпочитая копаться в огороде, ухаживать за животиной.

Семь лет как они здесь. Переняли местную речь, научились многому, чего не умели в своей прежней городской жизни, и уже почти не вспоминают о прошлом, занятые повседневными делами, проблемами, хозяйством.

– Может, слушай, курицу тяпнем? – спрашивает-предлагает Виктор Борисович. – Ну, ту, которая нестись перестала. Чего зря кормить? И мяса что-то давно не ели…

Все лето мясо им заменяли караси, которыми полно озеро. Виктор Борисович чуть не каждое утро ходил рыбачить, приносил по два-три десяточка. И жарили их, и уху варили, пироги жена рыбные стряпала. Но последнее время, как обычно осенью, клев стал неважный. И вспомнилось мясо.

– Давай, чего ждать, – легко согласилась жена, – все равно ведь придется.

– Да, морозы установятся, будет мне работенки…

У Чащева намечено на убой штук сорок кроликов, с десяток кур, семь пятимесячных петушков, еще и свинья томится в тесной клетушке, того и гляди стены обрушит своими заплывшими жиром боками.

– Н-ну-у, – по привычке выдыхает Виктор Борисович, поднимаясь из-за стола. – Спасибо, Елена Петровна, за завтрачек!

Целует ее в щеку и идет к печке курить и пить чай. Жена убирает посуду.

– Что на обед сварить, – советуется, – щи или гороховый суп?

– Да я и то и то с удовольствием, – Чащев пожимает плечами. – Можно гороховый, он посытнее как-то.

– Ладно, а на ужин тогда курицу с картошкой. Заруби, я ощиплю.

– Ладно.

– И в магазин бы надо сходить. Сегодня хлеб привезут, а у нас две буханки всего осталось. Соль еще… Сходишь? А я капустой займусь.

– Схожу, – без особой охоты говорит Виктор Борисович, глядя в приоткрытую дверцу топки на тающие угольки прогоревших дров.

Начало десятого. Заметно потеплело, но солнце заслонено жиденькой хмарью. Да и нежелательна теперь ясная погода: при прояснении холодней будет ночь. Пусть лучше пасмурность, тучи, снег. Пора.

Виктор Борисович окунает руку в кастрюлю с облепленной комбикормом вареной картошкой, загребает добрую пригоршню, вываливает в кормушку. Наполняет водой примотанную к сетке консервную банку-поилку. Одни кролики, когда он открывает дверцу, отскакивают в дальний угол, сидят там, затаившись, наблюдая за человеком исподлобья; некоторые еще и угрожающе притопнут задними лапами, другие же, в основном старые племенные крольчихи, просят ласки, лезут под ладонь и блаженно жмурятся, когда гладишь их шерстку, почесываешь за длинными, вечно приятно-прохладными ушами.

Три года назад случилась у Чащевых в кроличьем хозяйстве беда. Мор напал. По пять-семь кроликов за день пропадало, а то и больше… Вроде бегает, резвится, ест хорошо и вдруг заскучает, мордочка становится сырой, глаза мутнеют, и вот повалился на бок, забился и вытянул тельце в мертвом оцепенении.

Сперва на овес грешили, что по случаю купили у местных алкашей, думали, протравленный. Стали кормить только травой, в воду марганцовки добавляли, но все равно… В две недели клетки опустели до последней, стояли открытыми, темными, жутковато тихими. Чащев собирался их разломать и больше с кроликами не связываться, а на следующую весну снова завел. Не по необходимости даже, – на мясо вполне достаточно свиньи и кур, – а как-то грустно без них, точно не хватает важного… Поначалу, как сюда переехали, собирались заиметь и корову, но в первые годы много времени уходило на клуб и школу, а теперь боязно: справятся ли? – ведь опыта маловато и возраст уже не тот…

– Кыш вы, кыш отсюда! – отгоняет Виктор Борисович от кастрюли настырных кур. – Я ж вам пшеницы насыпал. Идите, клюйте.

Куры отвечают обидчивым квохтаньем, отходят на несколько своих куриных шагов и, как только человек перестает обращать на них внимание, снова лезут к кастрюле, норовят вытянуть дольку картошины. И если какой-нибудь повезет, бегают за ней всем скопом, галдят, дерутся. Молодые петушки, появившиеся на свет в июле, только еще начавшие украшаться гребешками, серьгами и настоящими петушиными хвостами, то и дело схватываются друг с другом, подпрыгивают, как заправские бойцы, хлопают крыльями. А старый петух степенно прохаживается в стороне, грозно поглядывая то на кур, то на ерепенистых своих сыновей, то на человека. В его походке и взгляде гордость собой, уверенность, готовность навести порядок, если домочадцы слишком расшалятся. Будто знает, что решили его люди помиловать, оставить и на будущий год управлять куриным семейством.

В отличие от других кур та, которую Виктор Борисович с женой задумали пустить на еду, держится поодаль. А ведь обычно она – самая наглая. Предчувствует, что ли, опасность?… Что ж, надо было яйца нести, дорогая, а то вон – вышагивает царицей, перья блестят, как жиром смазанные. Ясно, не на что ей себя растрачивать, вот и жиреет…

Но изловчился Виктор Борисович, без особой беготни и шума схватил тунеядку, и хоть та не особо кричала, петух тут как тут налетел, ударил Чащева в ногу выше колена, всполошил свое семейство, перепугал кроликов; даже свинья в клетушке тревожно засопела.

Чащев поскорей вышел на задний двор, захлопнул калитку, в которую тут же врезался петух, взял курицу за лапы, голову опустил на колоду, где рубил дрова. Тунеядка захлопала крыльями, выгнула шею, истошно стала звать муженька на помощь. Но вот мягко вошло в дерево сквозь ее шею лезвие топора, крик оборвался, на глаза наползли сизые пленочки век. А тельце еще живет, еще напрягается, крылья бьются, желая взлететь, вырваться… Секунда, другая, и вот обмякла, стала безвольной и словно бы тяжелей.