Игра с тенью

Я как раз начала читать описание вечера в клубе «Ол-мак» и, увлекшись, позабыла, где и зачем нахожусь, когда внезапно осознала, что больше не одна в комнате. Я подняла голову: в дверях стоял мистер Кингсетт. Я не смогла толком разглядеть его лицо, поскольку мои глаза, привыкшие к свету лампы, не сразу приспособились к полумраку, но его поза — застывшая фигура в проеме полуоткрытой двери — была позой человека, который намеревался войти в пустое помещение и теперь ошеломлен тем, что здесь уже кто-то есть. Я напомнила себе: если его жена не солгала, мистер Кингсетт должен знать о моем присутствии, и произнесла как можно беззаботнее:

— Добрый день.

Он не ответил, но продолжал глазеть на меня еще несколько секунд, потом затворил дверь, взял со стола газету и уселся на стул подле камина. Казалось, он читает, однако для чтения было, несомненно, слишком темно.

— Вы испортите глаза, мистер Кингсетт, — сказала я, надеясь, что мой голос звучит доброжелательно, но не фамильярно. — Почему бы вам не позвонить и не попросить зажечь лампы?

И вновь он не ответил. Поэтому я продолжила:

— Может быть, вы позволите мне зажечь их для вас?

Я не сомневалась, что уж теперь-то он должен отреагировать — но мистер Кингсетт просто-напросто продолжал изображать читающего человека, и, казалось, вовсе меня не слышал.

Я решила не дать себя запугать и возвратилась к работе; но присутствие мистера Кингсетта ужасно меня нервировало, а его поведение так оскорбило, что я почти не могла сосредоточиться. Внезапно этот мир снова приобрел реальные очертания, а мир Каро — казавшийся до того романтическим воплощением моих лучших мечтаний, словно прекрасная театральная постановка, — стал отдаленным и чуждым, будто Китай или Япония. Несколько раз, дочитав предложение, я сознавала, что ничего не поняла, и начинала читать заново.

Промучившись подобным образом с тремя или четырьмя письмами, я уже задумывалась, стоит ли продолжать, когда, перевернув страницу, увидела слова: «Галерея Тернера». Я посмотрела внимательнее, дабы избежать ошибки, а потом, вновь охваченная воодушевлением, переписала весь отрывок:

Так или иначе, моя дорогая, я полагаю, что ты можешь считать себя счастливой, поскольку находишься там, а не здесь. Единственное 'ev'enement достойное внимания, которое ты, к сожалению, пропустила, — открытие галереи Тернера, поистине блистательное. Никогда ранее я не видела столько выдающихся работ одного и того же мастера, собранных в одном месте. Когда входишь, то возникает впечатление, словно тебя приняли в исключительно привлекательном семействе — из которого ранее тебе были знакомы лишь две тетки и младший сын, — а теперь все вместе собрались в одной комнате. И здесь же — grand g'enie собственно персоной, который все это породил, он вьется над своими творениями, как птица, нe решающаяся запеть, но тем не менее демонстрирующая гостям своих любимцев.

Sur ce sujet-l`a, я была потрясена, узнав от мистера Перрена, которого мы встретили у выхода, что мать Тернера скончалась менее педели назад в Вифлиемской больнице. Тернер всегда молчалив (кстати, сообщи мне, когда он будет в более оживленном расположении духа), и когда я припомнила события этого дня, то мне пришло в голову, что, пожалуй, Тернер был еще молчаливее, чем обычно, однако по его внешности и манере держаться вы бы никогда не догадались о недавно постигшем его прискорбном ударе.

Закончив переписывать, я вновь обратилась к дате — 21 апреля 1804 года — и отложила карандаш, чтобы продолжить чтение. Проделывая все это, я заметила краем глаза какое-то движение и, полуобернувшись, увидела мистера Кингсетта, встающего со стула. Я страстно надеялась на его скорый уход; но он, напротив, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и неторопливо направился в мою сторону. Приняв безразличный вид, я демонстративно углубилась в работу, но когда мистер Кингсетт остановился за моим плечом, не могла больше это игнорировать, и подняла глаза.

Он стоял, почти повернувшись ко мне спиной, засунув одну руку в карман и томно держа сигару другой, словно вознамерился всего лишь пройтись, дабы выглянуть из окна, и совершенно не замечает, что его наблюдательный пункт располагается всего в шести дюймах от другого человеческого существа. Я растерялась: вести себя так, будто мистера Кингсетта нет, казалось нелепым, но если я заговорю с ним и он вновь меня проигнорирует, то я попаду в куда более странное положение. И только когда мои глаза заслезились от сигарного дыма, я решилась заговорить: продолжая молчать, я примирялась с нарушением общепринятых норм поведения и, таким образом, оказывалась вне их действия.

— Не хотите ли вы, чтобы я передвинулась? — спросила я. — Боюсь, что я вам мешаю.

Мистер Кингсетт обернулся и глянул на меня, изумленно нахмурившись, словно услышал нечто невероятно оскорбительное. В следующий момент, не вымолвив ни слова, он придвинул свою голову к моей так близко, что мне пришлось изогнуть шею, дабы избежать прикосновения его щеки, и принялся внимательно читать мои записи.

Мгновение мне казалось, будто я сплю: подобное шокирующее поведение хозяина дома, куда меня пригласили в гости, было совершенно внове и не имело объяснения. Минуту я подозревала, что он пьян в стельку, однако — как ни несло от него табаком — в его дыхании не ощущалось ни доли алкоголя, а его бесцеремонность не имела ничего общего со стихийной агрессивностью пьяного. Она выглядела идеально выверенной и обдуманной и потому — еще более страшной: ибо пьяница, по крайней мере, вполне понятное зло; и его поступки, и сопутствующий им беспорядок — предсказуемы. Но когда трезвый человек готов действовать столь возмутительно, предугадать последствия невозможно.

Я попала в худшую ситуацию, чем у Хейста, внезапно подумалось мне: здесь у меня нет шансов убежать, нет возможности торговаться или хоть как-то исправить положение, если и дальше меня будут подвергать оскорблениям. Осознав это, я почувствовала прилив храбрости: мне, несомненно, необходимо немедленно защитить себя, иначе никакой надежды сладить с мистером Кингсеттом не останется.

Я подвинула к себе записную книжку и закрыла ее.

Он коротко вздохнул, но ничего не сказал и не взглянул на меня. Рука, державшая сигару, слегка подрагивала, просыпая столбик пепла на груду писем. Он засунул сигару в рот, а затем неторопливо нагнулся, чтобы взять мои записи.

Я опередила его и положила на обложку свою руку.

И тут он впервые посмотрел мне прямо в лицо. Я твердо выдержала его взгляд. Вероятно, я должна была испугаться, но в тот самый момент, когда я увидела его поросячий нос, вялый рот и выражение глаз — вполне осмысленное, но неуверенное и озадаченное, — я поняла: моя воля сильнее. Спустя мгновение мистер Кингсетт отвернулся и медленно покинул комнату — стремясь сохранить достоинство, с выражением усталого безразличия, казалось, говорившего: «Мне все равно, ваша записная книжка не стоит того, чтобы пытаться ее заполучить».

Но я знала, что моя победа — временная. Я так и не сумела понять, какие мотивы им двигали, но можно было не сомневаться: спровоцировав подобную стычку, он едва ли отступит. Он дважды подумает, решила я, прежде чем снова перейдет в открытое наступление, и постарается сорвать на мне злобу именно в тот момент, когда я буду не в состоянии защититься. Поэтому, скорее всего, он выждет, пока я уйду, а после спрячет или уничтожит бумаги либо откажет мне от дома. Я быстро прикинула, нельзя ли уговорить миссис Кингсетт, чтобы она, как и Хейст, разрешила мне взять письма с собой. Впрочем, ее муж, конечно же, запретит их забирать, поскольку он определенно поставил своей целью держать и меня, и письма в этой комнате, хотя наше обоюдное присутствие, вне сомнений, выводит его из себя. А если миссис Кингсетт под моим воздействием и решится поступить по-своему, я только окончательно испорчу их взаимоотношения и увеличу ее горести.

На какое-то время я позабыла и о Тернере, и об Уолтере т могла думать только о моем поединке с мистером Кингсеттом и о том, каким невыносимым окажется поражение (острота моих переживаний по этому поводу была поразительной). И почти мгновенно я поняла, что нужно делать: я должна оставаться здесь столько, сколько потребуется, и не уходить, не завершив дела.

Я вытащила часы: половина четвертого. Оглядев ящики, я попробовала прикинуть, сколько времени может занять просмотр их содержимого. Если знакомиться с бумагами совсем бегло, решила я, то на каждый ящик уйдет часа по два. Допустим, еще пару часов — в зависимости от того, много ли обнаружится, — займет переписывание нужных отрывков. То есть придется работать до девяти. Кажется, Кингсетты обедают около семи и наверняка ожидают, что к этому времени я уйду. Но если мистер Кингсетт пренебрегает условностями, то и я их отброшу. И я твердо пообещала себе не двигаться с места, пока миссис Кингсетт лично не попросит меня удалиться или меня просто-напросто не вышвырнут.