Имена мертвых
Шрифт:
Черная фигура на носу разматывает веревку — бросить конец пловцу, чтоб взобрался на борт и присоединился к плывущим за край света.
«Э-эй! давай! — машет рукой Аник. — Чего ждешь?!.»
Громада Нагльфара неспешно проплывает мимо; вблизи Аник различает лица тех, что на борту, — и желание очутиться среди них на палубе вмиг проходит. Его охватывает ужас. Лучше одному грести сажёнками, как бы не был далек путь, чем в такой компании!..
«Плыви, плыви, неотпетый! — горланит великан, накручивая веревку на локоть. — Держи на запад! Нам с тобой не по дороге!.. Ишь ты, свет
Хохот и крики страшных пассажиров провожают его, когда он забирает в сторону от судна. Вслед ему швыряют мелочь, тухлые объедки, кирпичи.
«И без вас, сам доберусь», — отфыркивается Аник.
Низкое небо вздувается буграми туч, почти смыкаясь с бурным морем. Солнца нет.
Аник плывет — долго, очень долго.
Он слышит шум прибоя. Волна подбрасывает его, бьет о камни и выкидывает на песок.
«Доплыл», — думает он, распластавшись среди потоков стекающей назад, в море, воды, и впадает в забытье.
При пробуждении ему зябко, но на нем нет промокшей одежды. Открыв глаза, он видит над собою потолок; приподняв голову, он понимает, что лежит на железной кровати, под простыней.
Когда он садится в постели, простыня сползает вниз, обнажая грудь.
Вот тебе раз. Живой!..
На груди — круглые, втянутые белесоватые рубцы.
«А туда же — стрелки, называется. Мазло позорное!.. Сам верней застрелишься, чем этим доверять. Значит, есть закон — не добивать, если не уложили насмерть залпом! Шикарно!..»
«Что ж, — вздыхает Герц, — пора зайти и познакомиться».
«А может, погодим?» — Клейн осторожен. Предыдущий, 7-й, тоже выглядел удачно воплощенным, а оказался безмозглым бревном и разложился, не прожив и цикла.
«С первого-то захода многие заводятся, — Клейн продолжает сомневаться вслух, — а после что? еле шевелятся, гниют, ума ни на полталера… Или эти душегубы отродясь такие — вместо головы кочан?..»
«Вот и определимся — сохранен ли интеллект».
«Да, и стоит ли ради него электричество жечь… Был ли он, интеллект?.. Вы же читали бумаги — только доказанных за ним девятнадцать жертв, а недоказанных — поди, еще три дюжины в дюнах зарыты. Был склонен к эпатажу и выпендрежу несказуемому. Такой вот человек… Если пойдем сейчас, я молоток возьму. Сзади за пояс засуну».
«Бери сразу топор», — мрачно шутит Герц.
«Топор — не то. Большой, тяжелый, и за поясом заметный…»
«Зато уж как хватишь — одного раза достаточно».
«…и с топором в руках — не беседа. Ну, вы представьте — захожу я с колуном: „Привет, давай поговорим!..“».
«Но и молоток тоже…»
«Надо, профессор. Вспомните 4-го — сразу накинулся, зверюга. Что за людей подбираем, в дом тащим?.. На них грехов, что репьев, вот и не воплощаются как следует. Все они прокляты. И этот не лучше других — волк портовой, сколько человек уложил».
«Клейн, ты воевал и убивал, но воплотился же?»
«Так воевал, а не с дубиной за углом стоял. Я за правое дело сражался, а этот…»
«Что поделать, Клейн — такой нам и нужен».
«И еще жить с ним, — ворчит Клейн, вооружаясь молотком. — Пусть бы отстрелялся — и назад
в могилу!..»Аник встречает их, сидя на койке, опоясанный простыней на манер парео. Если этот склеп — в тюремной больнице, то эти двое, рыжий здоровила и квадратный крепыш, — из персонала. В брюках и легких куртках одинакового голубого цвета.
«Привет лекарям! Классно вы меня заштопали, хоть и не знаю как. И что мне теперь прописали — пожизненное или меньше? Второй-то раз, поди, на стрельбище не поведут?» — Аник веселится.
«Здравствуйте, Бакар. Как вы себя чувствуете?»
«Тут что-то холодно. Где одеяло? И хватит меня в каземате без окон держать, надоело. Я хочу солнышко увидеть — по-моему, это законно. А матери, сестре сказали, что я жив? Я требую свидания».
«Мать, — низкорослый раскрывает папку и глядит в бумаги, — Франсина Бакар, умерла 26 октября 1957 года».
«Че-го?! — вскакивает Аник. — Как — умерла?! какого года?»
«Пятьдесят седьмого, — хмуро повторяет коротышка. — Умерла от сердца».
«Да… что вы врете?! Издеваетесь, что ли?! сейчас пятьдесят второй!»
«Нет, шестьдесят восьмой, — холодно возражает рыжий. — Клейн, покажи ему газету».
Низенький протягивает Анику свежий номер «Ламонтен Гард»; тот поспешно хватает, разворачивает и листает. Пока он шарит глазами по страницам, названный Клейном негромко спрашивает:
«Ты хоть читать умеешь?..»
«А?!. Да, умею!.. Вы, кончайте блефовать! — Газета летит на пол. — Подделка это! Я такое за двести косых для подружки заказывал, ко дню рождения, с ней на обложке! Не надо дурить меня, поняли?!..»
«Уверяю вас, все обстоит именно так, как вы слышали. С момента вашего расстрела прошло шестнадцать лет».
«Да?! А я все это время в коме валялся — так, что ли?! Ладно брехать-то!»
«Ну, в определенном смысле это действительно была кома — глубокий сон…»
«Я б сгнил три раза и шкилетом стал, так что давайте без тухлых загибов!»
«И сгнил, и скелетировался, будь спок, — уверяет Клейн. — Срок не маленький, иной весь по косточкам рассыплется…»
«Вот что, — Аник делает шаг вперед, — давайте-ка мне адвоката сюда. И одежку. И завтрак, какой полагается. И пусть мне зачитают, что там суд назначил. А морочить меня бросьте, я не мальчик, сказок не люблю».
«Он даже про Гагарина не знает, темнота, — не слушая его, говорит низенький рыжему».
«Клейн, это не его вина. Лично я очень рад, что он в своем уме и все помнит».
Мысли Аника перемешались, как салат оливье. Шестьдесят восьмой год, Франсина умерла, газета, ямки на груди, камера без единого окна — бред, блеф, и что все это значит?
Он поднимает «Ламонтен Гард» и замечает, что крепыш немного пятится. Боится.
«Та-ак… Глубокий сон, говоришь? Я читал про эти штучки. Вы меня… заморозили в жидком азоте, верно? А, вижу, угадал. Опыты ставите на смертниках, подлюги…
Наци в лагерях кости вынимали, япошки чуму прививали, янки приговоренных под атомный взрыв ставили, а вы, значит, вот как? Все равно, мол, никто не узнает? Ну, братишки, не затем я выжил, чтоб вашу чертову науку ублажать… Думаете, суки, кролика себе нашли?»