Имена мертвых
Шрифт:
Вот бы его погладить, приласкать…
«Ты еще мальчик? — с материнской лаской в зовущих глазах удивляется итальянка Реджина, осторожно касаясь его щеки. — Такой взрослый… у тебя уже усы растут. Ты мужчина…»
Реджина худа, немолода, но горяча — за что и ценима клиентами. Расценки у нее унтер-офицерские — господа офицеры предпочитают свеже-розовых кукляшек, упругих, как яблочки, или томно-плавных волооких телок со зрелыми формами. Реджина не из таких — она вкрадчива, молчалива, зато губы, изгиб ее талии, говорят о многом.
Аник делает вид, что он — еще не распустившийся цветок, бутон невинности. Он неестественно сосредоточен,
«Чистый мальчик, — думает Реджина, — я тебя окуну… смелей, бамбино…»
«Ну и чего тут такого? — думает, успокаивая себя, Аник. — Что у нее там — зубы в два ряда? ведьмин хвост на копчике?..»
Реджина обольщается напрасно — слава растлительницы ей не суждена, цветок два раза не срывают. Он, может, не вполне мужчина, но четвертый месяц как не мальчик, а помогла ему Эрика, ровесница из овощной лавки, девчонка прыткая и не трусиха, с нею он все узнал, и юные герои с той поры неустанно упражнялись в новом для них искусстве — Дафнис и Хлоя XX века.
Анику открылась страна любви.
Кажется, даже на лбу его появился некий невидимый знак.
Он был отмечен самой владычицей Венерой, обрел в Эрике то, о чем томился в сновидениях.
Это не та любовь, о которой поют, а любовь запахов, прикосновений, теплого тела, горячей влажной плоти, игра зверенышей-подростков, с закрытыми глазами, на ощупь, с каждым разом все смелей, где сходятся не души, а тела. Это свято, потому что впервые.
Он вырос, его кости окрепли, хмельные соки наполнили его, в глазах у мальчонки-девчонки зажегся глубокий огонь, тело обрело хищную хулиганскую грацию. Глаза олененка, за поясом нож — шестидюймовый клинок.
Он хочет ходить, как король, плевать сквозь зубы, дарить милашке брошки и цветы, целовать ее крепкие грудки — чего же еще?!
Что там весь мир?! все шелуха!
Мир залит кровью, мир воюет.
На грани дыма и волн летят к цели торпеды, кренятся и тонут суда, роют бездны моря подводные лодки, ползут танки, плюясь огнем; вот пехота бежит, вот под пулеметным дождем режут колючую ограду, вот бомбы падают, все рушится, горит; вот тяжело дымят трубы кремационных печей, вот голод, вот тиф, вот пытка током, вот трупы — как их много! сколько? ничего, их сочтут потом! Праздник смерти не смолкает — и самые лучшие, самые молодые собираются обвенчаться с костлявой невестой, наряжаются в красивую суровую форму — истинное одеяние мужчин, украшаются знаками отличия, их торжественно напутствуют в могилу, им говорят о высоком счастье быть разорванными в клочья, в их честь гремят оркестры, реют знамена, их тысячами кидают в ненасытную прорву, их зарывают под салют, им — уже мертвым — обещают еще больше убивать, еще храбрее умирать.
Но когда-нибудь все это кончится?
Прошлый раз говорили, что война — последняя… И вот — опять.
Оно уже пять тысяч лет — опять. Опять и снова. Молодым — любовь и война, страсть и агония, начало — и конец. Таков наш мир.
Вот далеко от Сан-Сильвера собирается на войну коренастый парнишка, помощник тракториста. Он будет танкистом — таких малорослых только в танк.
«Изерге, — говорит отец, — ты давай служи».
А что еще сказать? чтоб вернулся, чтоб берегся. Младший братишка Данил хнычет; бабка, мать, сестра — те воют. Второго забирают! первенький отвоевался, лежит под Тулой.
«Сынка, ох, на что
ты ладный родился, на погибель!»«Тхор Лайдемыр!» — выкликает военком.
«Я!»
«Будем Бога молить! Матерь Божью!»
Полуторка с женихами смерти катит на станцию.
В Сан-Сильвере в тот день спокойно; день серый, тихий. Погромыхивает неумолкающий порт, оживает толкучка, бородатый старик на тележке катит корзину с молодой зеленью. Открывается пахнущая духами парикмахерская. Докеры покупают с лотков жареную рыбу, заворачивают в вощеную бумагу — на обед.
«Два кофе», — заказывает Аник со взрослым видом. Ну это не кофе — жженая морковь, но ладно уж… Эрика в сестриной шляпке, в клетчатом плаще с кокетливыми плечиками сидит напротив, улыбается. «Как он хорош! как он уверенно себя ведет! какой он милый…» Для него она надела новые чулки и трусики с вышитой розой — его подарок.
Она тоже чувствует себя взрослой.
«Вот…» — начинает Аник, лаская ее глазами, но чашка замирает в руке.
«ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА».
И сразу — торопливый стук зениток.
Бросив все, они выскакивают из каффи.
Это случай, когда надо молиться за немцев. Где же их хваленое люфтваффе, мать его драть?!
Истребители — почему их так мало?! — завязли в бою над западным мысом, а к порту — быстро, ровно, слаженно — темным крапом в сером небе идут английские машины.
Небо, беззвучное и вялое с утра, загудело, загрохотало, обвалилась на землю.
Буро-зеленые спины, серо-голубое брюхо, остроклювые, молниеносные — самолеты входят в пике, разжимают пальцы — бомбы сброшены — и взмывают ввысь. Порт расцветает водяными столбами, султанами дыма, встают фонтаны огня.
Вэри гуд!
От грома вылетают стекла.
Разрывы все ближе.
Куда? по городу! зачем по городу?
Аник бежит сломя голову, следом — кричащая Эрика.
Его бьет по ушам, по затылку — и слух пропадает, звонкая пустота в голове; его поднимает над тротуаром в туче пыли и мусора, переворачивает; он летит, как тряпичный паяц. И алая тьма обнимает его.
Он шевелится. Его треплют за плечо. Он смотрит — над ним усач с повязкой «САНИТАР», кудрявая девушка. Что-то спрашивают.
«Не слышу, — немым ртом отвечает Аник. — Я оглох».
И — звук возвращается, прорывами, отдельными словами:
«…куда?…вой адрес? Как зов?..»
«Со мной была… в клетчатом плаще».
Она рядом, метрах в пяти. Один глаз открыт — белый, как фарфор, в середине эмалево-синий, с черным зрачком.
И не моргает. Он — словно кукольный.
Ее переваливают на носилки — дряблую, безжизненно-мягкую, еще теплую, вверх спиной; на спине плащ надорван и в крови.
Осколок.
Шесть, может — семь часов назад она стонала, прижималась сердцем к сердцу, целовала его своим сладким ртом, он ей покусывал мочки ушей — ей, живой.
Клочок железа — с ноготь, не больше — в секунду погасил ее, как свечку. Анику стало темно.
После, дома, пахнущий дефицитным йодом, с рукой в гипсе, он вопит, колотится в стену, бьется, словно хочет вырваться из ненужного, осточертевшего, покрытого ссадинами тела, птицей вылететь из окна — и в небо, в небо, туда, где Эрика, — звезда золотая, желанная, нежная.
«Успокойся, успокойся, — гладит его Фрэн. — Ну не плачь».
Не думал Аник, что Эрика значит для него так много, а остальные — все! — так мало.