Искатель. 1987. Выпуск №3
Шрифт:
Дома, ни словом не заикнувшись жене про случай в лесу, Егор, как мог, очистил коробку от купоросных пятен и снова со всех сторон осмотрел ее, надеясь найти какой-нибудь след, который бы показал, когда и где была сделана коробка, но не обнаружил никакого клейма, никакой фабричной марки. Они наверняка были, но, видно, их съела окись. Она, как лишай, расползалась по стенкам коробки, прошла сквозь них внутрь, и это еще раз подтверждало, что коробка пролежала в лесу невесть сколько.
Егор показал коробку Гошке. Кузнец тоже вертел ее и так и этак, колупал окисленные места желтым от табака ногтем, но под конец пожал плечами:
— Ей-богу, не знаю, что за штуковина. Это где ж ты откопал такую?
Точно — откопал, хотелось сказать
Но именно тогда, в кузнице, и высверкнуло то, что показалось Егору в одно и то яге время и невероятным и что ни на есть истинным. Если уж Гошка, который вдвое старше Егора и который всю гкпзнь возится с разными железками, не знает, что за штука — коробка, значит, она и вправду сделана давно. И у прадеда Тимофея могла иметься такая!
Словом, надо было что-то делать — или выбросить все из головы и заявить в милицию о том, что нашел в лесу сгнившего человека, или удостовериться в правильности своей догадки. Но как удостоверишься? Разве что у стариков поспрашивать?
Ничего другого не оставалось, и Егор стал перебирать в уме, кому бы из стариков показать коробку. И в конце концов решил, что если и идти к кому, то уж к деду Матвею Пахомову. Старее его никого в деревне не было. Говорили, что деду Матвею уже сто лет, но Егор не очень-то этому верил, Сто лет — это целый век, а дед Матвей не был похож на дряхлого старика. Лысый да без зубов — это верно, но ведь и ходит cam, без всякой палки, и по дому все время копошится — то овец во двор загоняет, то плетень чинит, то сено на задах ворошит. Человек в сто лет вряд ли мог быть таким шустрым, и Егор склонялся к тому, что Матвею Пахомову, конечно, не сто, а меньше, но все равно много. И уж он-то должен отгадать, что это за коробка такая, которую не признал даже Гошка.
Деда Матвея Егор застал сидящим на завалинке. Погода была еще теплая, но дед уже облачился в полушубок и валенки, а лысую голову прикрыл старой военной фуражкой с промасленным верхом и треснувшим козырьком. Скрестив руки на коленях, дед живо вертел головой по сторонам, не упуская из вида ничего, что делалось на улице.
— Здорово, дед Матвей! — сказал Егор, подходя.
— Здорово, да без коровы! — отозвался дед, с интересом разглядывая Егора выцветшими голубыми глазами. Сначала он, видно, не признал его, но, присмотревшись, спросил: — Никак Егорий?
— Он самый! — ответил Егор и присел рядом с дедом.
— А я глядю, чай, ты, чай, не ты. Эва, какой вымахнул! Пра слово, бирюк. Годков-то скоко ж тебе?
— Да уж, считай, тридцать, дед. На будущую весну стукнет, — ответил Егор, вынимая из кармана махорку.
Дед Матвей, увидев кисет, радостно возбудился.
— Ты уж и мне скрутни, Егорушка, — попросил он. — Сидю тута, как петух на яйцах, а покурить неча. Мои-то ироды, — дед кивнул на окна, — што ить надоумили — табак прятать. Старой ты, говорят, дед, память у тебя отшибло, сунешь куды цигарку да и дом спалишь. Это ж надоть, старой! Да мне хоть чичас каку бабенку, не откажусь!
Егор засмеялся. Дед Матвей по своей живости никак не напоминал столетнего.
А старик, дорвавшись до курева, прямо-таки млел от удовольствия, и. Егор подумал, что, пожалуй, самое время показать ему коробку.
— А я к тебе по делу, дед Матвей, — сказал он. — Есть тут у меня одна штукенция, а что за штукенция — не знаю. Вроде как не в наше время сделана. Вот я и подумал: пойду к деду Матвею да и покажу. — И Егор достал коробку.
Дед Матвей, не выпуская цигарки изо рта, покрутил коробку в узловатых пальцах, зачем-то приложил ее к боку и сказал:
— Кажись, лядунка. Крышки вот токма нету, а го бы как есь лядунка.
Это слово ни о чем не говорило Егору, вернее, почему-то вызвало на память другое слово — лампадка, и он спросил:
— Для поповских дел, что ли?
— Сказал тожа — для поповских! —
отмахнулся дед Матвей. — А для солдатских не хошь? Патронаш ето. В ём царевы солдаты патроны таскали. Ты-то где раздобыл?Пришлось опять сказать, что, мол, от деда осталась.
— От Ивана? Не могёт от Ивана, ён в солдатах не был. Отцовый ето у него, Тимофеев, значитца. Тот, пущай и недолга, а тянул лямку. Я ить Тимофея-то во как знал, хошь он летов на десять был постарее меня.
Мать честная, подумал Егор, это надо ж таким дураком быть! Уперся, как баран в ворота, в эту самую коробку, а про главное и забыл. Ведь если деду Матвею сто лет, так он и прадеда знал! Конечно, знал, в одной же деревне жили!
А дед Матвей, не подозревая, какие чувства вызвали его слова у Егора, продолжал с воодушевлением:
— Тимофей-то, знаешь, какой мужик был? Еруслан! Ты супротив его мелюзга пузатая. Лошадей с копыт сшибал Тимофей-то. Как даст, бывалось, кулаком, ёна так и на коленки. Бабы-то наши обмирали по Тимофею. А уж какойный охотник был — таких, чай, и у самого царя не было. Барин наш, помещик Телятьев, все в псари Тимофея звал, а ён ни в каку. Один любил по лесу шостать. Барин-то, знамо дело, приневолил бы Тимофея, а тута, глядь, рекрутов приехали брать. Ну и забрили Тимофея. А как не забрить? Глянули токмо, и готово — в пушкари. Куды ж аще ломовика такова.
Егор слушал, боясь пропустить хоть слово. Все было в новинку и захватывало, как сказка в детстве, но не менее интересовали и охотничьи дела прадеда, и Егор спросил:
— А правда, что у Тимофея волк жил?
— Бог не даст соврать — жил. Сам видал. Здоровущий волчина, хучь и хромой. Бывалось, идет с ним Тимофей по деревне, и обой — хром, хром, ён в ту сторону, а волк в другу.
— Почему обои? — удивился Егор.
— Дак ты што, паря? Тимофей-то хромой был, аль не знашь? Ногу-то Тимофею в солдатах сломало. Лета два походил под рулсжом-то, а там, глядим, вертается. На царевом смотру, стал быть, ногу-то. А куды с ней опосля энтого? Тута и жил, в деревне.
— Ну а с волком-то как?
— А што с волком?
— Так, говорят, будто волк навел прадеда на стаю.
— А хто ш его знат, голубь? Могёт, и навел. Рази знашь, об чем ён думал, волк-то? Могёт, затаил што на Тимофея. Да-а… А я ить видал их утром-то. Случай у меяя вышел. Я в ребятенках-то уж как любил рыбу удить. Все аще спят, бывалось, а я уж на речке. Мост-то возля мельницы и тады стоял, вот я под ём и норовил удить. Перейду по мосту на тую сторону, там поглыбже, и закидываю. Так и тады. Сидю, таскаю гоготвишек поманеньку, глядь: Тимофей задами идет. И волк энтот самый на поводу. А тропка-то бережком да бережком, а речку, сам знашь, перескочить можна, так што вот ён, Тимофей, рядом. Ён-то ничего, меня не видит, под мостом я, а волк так в мою сторону и пялит глазами-то. Повод натянул, а Тимофей обругал волка холерой, да так и прошли они. А вечером шум — Тимофея нетути. Ждали-ждали, так и не заявился. Ну: а утром искать, да што толку. Рази найдешь в наших-то болотах? Вот, голубь, жисть-то как повернула…
Весь вечер Егор думал об услышанном. Лесная тайна так и осталась тайной, но, как живой, вставал перед глазами прадед Тимофей, и все сходилось к тому, что это его неприбранные кости лежат на глухой поляне, — и лядунка впору пришлась, и прадед-то, оказывается, богатырь был. А скелет-то вон какой. Тимофей это, и никто больше. И нечего ходить в милицию. А вот похоронить прадеда нужно.
Так Егор и сделал. На другой день сказал Гошке, чтобы тот денек покрутился без него, а сам, взяв лопату и топор, ушел в лес. Вырыл под старой березой могилу и осторожно переложил туда кости. Закидал землей, утрамбовал как следует, а сверху насыпал холмик и обложил его дерном. Крест какой-никакой сделал, поставил в изголовье и к нему прислонил лядунку — пусть лежит. Посидел у могилы, покурил. Спи, прадед Тимофей, сказал. Любил ты лес, в нем и смерть принял, и будет тебе в нем хорошо и спокойно. Спи.