Искатели счастья
Шрифт:
Здоров ли отец мой и брат?
Стражник подошел к поющим, сел, склонил голову на руки и стал покачиваться взад-вперед.
– М-мх...
– сказал он.
А в пустые ворота пошли черти. »
– Нет, Олег, извини. Но такие мазохистские вещицы душу не греют, а наоборот. Ты мне что-нибудь светлое дай!
– Когда будет, тогда и дам.
Однажды зимой мне стало особенно тошно. Я вышел погулять, и ноги сами привели меня в аптеку. Там, добавив трешку к цене, купил упаковку люминала, и в голове стала крутиться история самоубийства Мэрилин Монро. Брел я переулками в сторону «Сверловки» и думал, что это должно быть вовсе и не страшно, совсем не больно - забросить пригоршню таблеток в рот, запить каким-нибудь лимонадом и тихо-мирно уснуть навсегда.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды -
И чей-нибудь уж близок час.
…
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Внезапно я оказался в кафе «Космос», взял у Терешковой порцию ветчины с зеленым горошком, чашку кофе и присел за угловой столик у окна. Ко мне подбежала бабушка Ганя. Я пригласил старушку подсесть за свой столик. Выложил люминал и рассказал о Мэрилин. Баба Ганя внимательно выслушала меня, а потом стала рассказывать свою историю. Как она во время войны узнала, что такое голод, как вышла замуж за офицера, а он потерял пистолет, как всем домом искали его и на третий день нашли, но страху натерпелись на всю жизнь. Как поселился у них в коммуналке стукач, который пил, пил, а потом утром нашли его повешенным на кухне. А потом баба Ганя… решительно смяла пачку люминала и сунула к себе в карман, а мне посоветовала идти домой и радоваться жизни. На прощанье сказала, что недавно заглядывала в кафе «моя Юля» и спрашивала обо мне. Очень хорошая девочка, и тебя любит, заключила старуха…
Выйдя из кафе, я взял такси и поехал на край города в поселок Дубёнки. Юли дома не оказалось, но мама пригласила в гости, напоила меня чаем с малиновым вареньем и была со мной очень добра. В этот вечер, когда я ходил по краю бездны, две пожилые женщины согрели меня. Из глубины души вскипала огромная благодарность к ним и слезы блудного сына, которые по гордости наружу не выпускал. Прежде чем уехать из Дубёнков, я разыскал «нашу» дырку в заборе Ботанического сада, пролез внутрь. Испугал парочку, стоявшую там, извинился. Нашел «наше» с Юлей место, где мы сидели, завернувшись в овчинные тулупы, постоял немного, разглядывая черный лес и темно-серое небо без единой звездочки. Машина с горящим зеленым огоньком меня все еще ожидала. Я сел в такси и вернулся домой. Живым.
Крик птицы
Нашими любимыми кинотеатрами были тогда не центральные, а крохотные кинозалы повторного фильма. Именно там смотрели мы фильмы, которые властями считались, мягко говоря, спорными. Там увидели мы фильм «Андрей Рублев». Работа над фильмом началась еще при Хрущеве, известном сумасброде и гонителе Церкви. Консультантами были Савелий Ямщиков и его учитель, Николай Сычёв, представитель дореволюционной школы профессуры, историк искусства, ученик Репина, отсидевший за защиту старины в ГУЛАГе четверть века; его ученик Леонид Творогов, хранитель древностей; преподаватель и реставратор Евгения Кристи. Удивителен тот факт, что два столичных мажора - Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский - написали сценарий о восьмистах страницах, а Тарковский снял этот «возмутительный» фильм, во время работы над которым съемочная группа стала верующими людьми. Продолжением чуда был выход картины после восьми лет «лежания на полке» и то, что мы его смотрим.
Когда зрители выходили с фильмов Феллини, мне это было понятно, хоть я из вежливости досиживал до конца. Но когда увидел уходящих ворчунов с «Андрея Рублева», мне они казались грызунами, бегущими с корабля. За моей спиной в зале смеялись над предательством русским князем Владимира на разграбления татарам. Цинично хихикали над этим: «Что же ты, мы же русские!» - «Я покажу тебе, сволочь Владимирская» - и нож в живот соотечественнику…
И это, и весь мрак и ужас, но и диалоги иконописцев о грехе, о милости Божией - всё это раскаленным мечом проходило через моё сердце. Я смеялся вместе с маленькой княжной, брызгающейся молоком, и радовался словам Андрея Рублева из Апостола: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. не радуется неправде, а сорадуется истине. все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»(1Кор. 13, 4-8). Несколько дней ходил я под впечатлением фильма. Передо мной неслись бешеные захватчики, извивались в адском огне лица предателей, горели иконы в разрушенном соборе Владимира и тихо сыпал снег на тела убитых, звучал колокол, отлитый мальчиком под болтовню латинян, а над всем этим, как итог всего и вся - образ Святой Троицы, где в полном согласии и единстве восседают за жертвенным столом три божественных Ангела неземной красоты.Каждый раз после таких потрясений я открывал Библию и жадно вчитывался в дивные слова, взрывающие все ценности окружающего мира страстей, греха, зла, смерти… Но хоть и принимал я умом божественные откровения, хоть радовался каждому слову, - живой Бог каждый раз уходил от меня, скрываясь за сумрачной пеленой моих страстей. И снова, как брошенное дитя, искал я Отца моего и со слезами шел, бежал и полз туда, где во мраке светило Его жилище…
…А потом в Нижний приехали белорусские «Песняры». Их афишами, казалось, был обклеен весь город. Не смотря на то, что они давали по два концерта в день в огромном дворце спорта, билеты в кассах отсутствовали. Разумеется, Олег с помощью отца достал билеты, и мы попали на концерт.
Места у нас были не в партере, что устроили на ледовом поле, а на трибунах, но видимость была хорошая, а уж звук просто потрясающий. Наконец, на сцену вышли музыканты в белых костюмах. Мощный, с огромным лбом и усищами Владимир Мулявин в белом камзоле до пят и хрупкий Анатолий Кашепаров в белых брюках и полосатой национальной тужурке стояли впереди у микрофонов. Сначала нас «разогрели» знаменитыми «Вологда» и «Александрина», потом, конечно, исполнили «Белоруссия» и «Косил Ясь конюшину». Но мы-то знали, что на живых концертах они всегда исполняют нечто необычное, что не пускают на телевидение и не услышишь на пластинках.
И вот, наконец, объявили песню «Скажи про любовь». Мы заерзали и приготовились к музыкальному пиру. Высокие сильные голоса Мулявина и Толика будто переплелись. Они не прыгали по сцене, стояли почти неподвижно. Никакого внешнего эффекта, всё сосредоточилось на словах и музыке песни.
Я вижу солнце в твоих глазах,
В каплях дождя я слышу сердца стук,
Только в них бы я мечтал услышать вновь
Что значу больше для тебя, чем друг.
Ты приходишь вдруг, словно летний бриз,
Согреваешь теплом и, как злой каприз,
Исчезаешь вновь и вновь.
Скажи про любовь.
А дальше началось нечто! Мулявин с Толиком вышли вперед под яркие лучи света и по очереди выкрикивали слово «любовь», оно стало сгустком невидимой энергии, который метался между ними, по сцене, по огромному залу с десятками тысяч людей. Это слово стучалось в наши сердца, било в грудь, оглушало мощным звуком и ослепляло вспышками красного света. Потом пролилось гитарное соло минут на десять. Гитара то рыдала, то звенела, то тихо плакала. Потом на сцене в полной темноте остался один ударник, на которого направили мощный луч прожектора. Он ритмично сотрясал воздух, стены и пол под нашими ногами до полного изнеможения.
Скажи про любовь немного слов,
Слышать я вновь готов
Тихий шёпот твоих нежных фраз, призрачных снов,
Разрывая пелену, у тебя одной в плену.
Перед нами сидело много девушек и даже весьма зрелых дам. Я невольно наблюдал за их реакцией. Они вытянули шеи, подались всем телом к сцене, на лицах - восторг и желание упасть к ногам музыкантов, стать ковровой дорожкой для их триумфального шествия. Я и сам испытывал нечто подобное. В тот миг белорусские песняры стали для меня сверхчеловеками, взлетевшими на недосягаемую высоту. После завершающего аккорда последовали взрыв оваций, крики отечественного «бис» и западный свист. Это безумие продолжалось бы до ночи, если бы Мулявин не поднял руку и не объявил следующую песню.