Истоки контркультуры

Но наука, как нас призывают верить, не несет с собой новых мифов; напротив, она демифологизирует реальность. Это якобы и делает научную революцию принципиально иным и даже окончательным культурным эпизодом, ибо с появлением научного мировоззрения фантазии заменила непреложная истина.

Нет сомнений, радикальная новизна науки контрастировала с прежними мифологическими представлениями о мире. У ненаучных культурных систем имеется общая черта – склонность принимать свою мифологию за литературное изложение истории и природы или хотя бы подавать содержание мифов в форме, которую аналитический ум ошибочно принимает за пропозициональное утверждение. В этом случае воображаемые сюжеты, богатые моральным драматизмом или психологической перцепцией, легко превращаются в сказочные домыслы о чужеземных краях и далеких временах. В наше время слово «мифология» чаще всего используется как общее название недоказуемых, если не откровенно лживых, сказок о давнем и далеком. Сюжет с Эдемским садом – тоже миф, говорим мы, потому что сколько бы верующие христиане или евреи ни пытались отыскать географическое и историческое место этого эпизода, скептики всякий раз могли убедительно оспорить эти скудные доказательства.

Мифология, которая представляет собой фантазийное преувеличение обычного восприятия или его смещение в другие времена и страны – назовем ее поэтому темпорально-физической мифологией, – всегда была уязвима для критических вопросов. Фоме неверующему даже не потребовался бы научный скептицизм. Набожный христианин тоже способен испытывать безоговорочный скептицизм в отношении мифологии других верований и культур, подобно Карлу Великому, разбивавшему саксонских идолов, бросая вызов их могуществу, в полной уверенности, что языческих богов не существует. Но христианский скептицизм обязательно фанатичен, он избавляет верующего от критического анализа собственных догм. Даже либеральные разрушители христианских мифов вроде лютеранского теолога Рудольфа Бультмана [211] вынужденно замолкали перед такими фундаментальными догматами, как воскрешение Христа.

211

Лютеранский теолог (1884–1976), один из основоположников диалектической теологии.

В отличие от избирательного религиозного скептицизма, огульный научный скептицизм демонстрирует несомненное преимущество: наука неверна всем богам во имя… никого. Таким образом, нет места болезненной дилемме, в которой, как в ловушке, оказались мировые религии за последние два века. Культура, которая вкладывает свои убеждения в темпорально-физическую мифологию, обречена еще до натиска научного скептика. Любой деревенский атеист, твердящий «А вы мне покажите», может держать религию заложницей, не боясь, что она соберет запрошенную сумму. Трудно сказать, что сейчас больше напоминает ситуация – фарс или трагедию. Всего лишь несколько поколений назад Клэренс Дэрроу, всего-навсего ловкий адвокат, знающий о Дарвине по воскресному приложению к «Сандей», смог превратить в посмешище иудейско-христианскую мифологию, которая сотни поколений вдохновляла лучшие философские и творческие умы нашей культуры. Под безжалостным натиском скепсиса тем, кто держится темпорально-физической мифологии, не остается иного выбора, кроме как стратегически отступить, отдав еще больше территории светскому, упрощенческому стилю мышления. Направлением отступления выбрали интерпретацию мифа, в первую очередь этическую, эстетическую или, каким-то неуточненным образом, символическую. В христианской традиции это неизбежно приведет к ослаблению и путанице, ведь христианство славится уникально высокой преданностью буквальному пониманию догм своего учения. В самом деле, масштабную секуляризацию западного общества одновременно с научным прогрессом можно рассматривать как результат привычки христианства отстаивать сомнительную догматическую буквальность. Такой религиозной традиции достаточно уколоть палец, чтобы истечь кровью. Но даже если верующий под давлением соглашается с «символической» интерпретацией, светский темперамент на этом не останавливается, навязывая упрощенческие психологические или социологические корреляции с мифом. Единственный способ защиты – стойко держаться буквальных истин – приводит, как более века назад писал Кьеркегор, к распятию интеллекта.

Научное мировоззрение, конечно, неуязвимо для той критики, которой не выдерживает темпорально-физическая мифология. Было бы нелепой ошибкой причислять явления и силы, которыми наука заполняет время и пространство – электроны и галактики, гравитационное поле и естественный отбор, ДНК и вирусы, – к культурным эквивалентам кентавров, Валгаллы и ангелов. То, чем занимается наука, вовсе не так уж плохо в ординарной чувственной верификации – правда, и не особенно богато в отношении возможностей воображения. В отличие от мифологических традиций прошлого, наука не является прежде всего совокупностью предполагаемых знаний о сущностях и событиях. Наука все равно будет наукой, и в основном востребованной, даже если ее познания – не более чем обломки доказанного невежества и ошибок. Научная мысль зарождается на нулевой отметке декартовых координат, отбросив унаследованные знания в пользу совершенно нового метода познания, который, как в рациональном, так и в эмпирическом плане, должен начинаться с нуля и быть свободным от пиетета перед властью.

То, что известно ученым, может расти или уменьшаться, изменяться в части или в целом, когда накопятся доказательства. Если «Пилтдаунский человек» [212] окажется мистификацией, его сбросят со счетов, не подвергая сомнению науку физической антропологии. Если телескопы астрономов разглядели бы ангелов в небесной сфере, наука как метод познания никоим образом не была бы дискредитирована; просто ее теории переформулировали бы в свете новых открытий. В отличие от нас, использующих слово «мировоззрение» в другом контексте, наука основана не на мире, который ученый созерцает в данный момент, а на его видении мира. Человек называется ученым не потому, что он видит, но потому, как он это видит.

212

Одна из самых известных мистификаций XIX века. По заявлению Чарлза Доусона (1912), местного историка, собиравшего всевозможные древности, связанные с историей родного края, найденный им череп некоего антропоморфного организма представляет собой остатки существа, бывшего промежуточным звеном между обезьяной и человеком. В 1923 году анатом Франц Вайденрайх доказал, что находка представляет собой комбинацию подогнанных друг под друга черепа современного человека и челюсти орангутанга с подпиленными зубами.

По крайней мере именно это стало традиционным отношением к научным знаниям. Томас Кун [213] , внимательно изучивший суть вопроса, недавно заявил о своих серьезных сомнениях в отношении «поступательной» концепции истории науки. Это можно расценить почти как предположение, что прогрессивное накопление «истины» в научном сообществе сродни иллюзии, созданной тем, что каждое новое поколение научных работников переписывает учебники, выбирая из прошлого то, что все еще считается правильным, и опуская множество ошибок и фальстартов, которые, кстати, тоже являются частью истории науки. Что касается принципов валидации, контролирующих естественный отбор научных истин в каждой новой эпохе – так называемых «научных методов», – Кун не убежден, что они действительно чисто «рациональны» или «эмпиричны», как нравится думать ученым [214] .

213

Американский историк и философ науки (1922–1996).

214

См. Томас Кун. Структура научных революций (Чикаго. Университет Чикаго пресс. 1962). – Примеч. авт.

Пошаговая концепция научных знаний в значительной степени часть мифологии, о которой мы здесь говорим. Способность науки к прогрессу служит одним из принципиальных обоснований ее объективности. Знания прогрессируют, если они в состоянии пережить уход отдельных мыслителей или смену поколений. Наука, понимаемая как развивающееся приложение фиксированного метода знаний к разным областям человеческого опыта, заявляет о своем прогрессе. Ученый, которого попросят объяснить, почему наука прогрессирует, тогда как в других философских системах прогресса не видно, обязательно сошлется на «объективность» своего метода знаний. Объективность, скажет он нам, дает науке решающее критическое преимущество и специфический кумулятивный характер.

Вправе ли мы использовать слово «мифология» в приложении к объективности как к состоянию сознания? Думаю, да. Миф на своем глубочайшем уровне – это та коллективно произведенная вещь, в которой кристаллизуются великие, основные ценности культуры. Это, можно сказать, система внутрикультурных связей. Если культура науки видит высшие ценности не в мистических символах, ритуалах или эпических историях о далеких временах и странах, а в одном из состояний сознания, почему мы должны колебаться, называть ее мифом или нет? Миф, в конце концов, определяется как универсальный феномен человеческого общества, определяющий фактор настолько критической важности, что трудно представить сколь-нибудь связную культуру, не имеющую отношений с мифологией. Однако в нашем обществе миф традиционно считается синонимом фальшивки – мы постоянно слышим обсуждение различных социальных и политических мифов (миф об американской границе, миф об отцах-основателях, и т. п.); даже просвещенное духовенство все чаще в открытую говорит о «христианском мифе». Но мифы, открыто признаваемые мифами, теряют большую часть своей силы; лишь тот миф, который мы без вопросов принимаем за правду, оказывает на нас настоящее влияние. Возможно ли, что в этом смысле научная культура уникально амифична? Или в этом случае мы просто не там ищем доминантный миф нашей культуры, позабыв заглянуть поглубже в личностную структуру идеального ученого?

Как раз это я и предлагаю, хотя бессмысленно продолжать муссировать чисто семантический вопрос – соответствует или нет объективное сознание всем критериям «мифологии». Здесь важно утверждение, что объективное сознание, подчеркиваю, не является некой разновидностью окончательного транскультурного развития, чья неопровержимость проистекает из факта, что оно уникально близко к правде. Скорее, как и в мифологии, это спорная концепция, в которую конкретное общество в конкретной исторической ситуации вкладывает свое ощущение ценности и значимости. Подобно мифологии, истинность объективного сознания тоже ставится под сомнение культурными течениями, которые находят глубину и ценность где-то еще. Наша контркультура отвернулась от объективного сознания, как от вымершего от чумы квартала, и сейчас, в момент этого поворота, мы начинаем видеть весь эпизод нашей культурной истории целиком, этот великий век науки и технологии, начавшийся в эпоху Просвещения, с его эксцентрично спорными, часто абсурдными и болезненно несбалансированными аспектами.

Возможно, как утверждал Майкл Полани [215] , такого понятия, как объективность, не существует даже в естественных науках [216] . Его критика – серьезный вызов научной ортодоксальности, но для нас сейчас этот сугубо эпистемологический вопрос является второстепенным. Наука при технократии стала тотальной культурой, доминирующей над жизнями миллионов тех, для кого теория знаний – китайская грамота. И все же объективность, независимо от своего эпистемологического статуса, стала доминирующим стилем жизни нашего общества и единственным авторитетным способом оценки себя, других и окружающей реальности. Если невозможно быть объективным, можно изменить свою личность, чтобы она чувствовала и действовала так, будто этот человек – объективный наблюдатель, и обращалась бы с полученным опытом с требуемой объективностью.

215

Английский физик, химик и философ; наиболее известен работами по философии науки.

216

Майкл Полани. Личные знания: к посткритической философии (Чикаго. Университет Чикаго пресс. 1959). – Примеч. авт.

Объективность как состояние бытия пропитывает научной культурой самый воздух, которым мы дышим; она подсознательно владеет нами во всем, что мы говорим, чувствуем и делаем. Ментальность идеального ученого становится душой нашего общества. Мы стараемся адаптировать свою жизнь к диктату этой ментальности или, по крайней мере, снисходительно реагируем на нее в образах и высказываниях, в которых она проявляется вокруг каждую минуту нашего бодрствования. Барбарелла [217] и Джеймс Бонд, сохраняющие клиническое спокойствие, занимаясь экстравагантным сексом или садистским насилием; физиолог, который убеждает несколько десятков пар совершить коитус, будучи подключенными проводами к генератору электронного аппарата, чтобы вычислить среднестатистическую величину сексуальной нормы; персонажи «Последнего года в Мариенбаде», которые смотрят друг на друга с бесстрастностью пустых зеркал; министр обороны, который не моргнув глазом говорит общественности, что наша страна обладает оружием «избыточной» мощности, достаточной, чтобы десять раз уничтожить любого врага; многоэтажные здания из стекла и алюминия, которые лишают зрительного участия, предлагая нам лишь функциональную линейность и огромные отражающие поверхности; прославленный хирург, заверяющий нас, что проведенная им трансплантация сердца прошла удачно, хотя пациент, естественно, умер; программист, который радостно заявляет, что нам придется вступить в «изнурительную войну со сном», чтобы насладиться всеми преимуществами новейшей скоростной связи; модный эксперт, который (с феноменальным успехом) убеждает нас, что сущность коммуникации заключается не в правде или лжи и не в мудрости или безумии переданного от человека человеку сообщения, а в технических характеристиках способа передачи; политолог в роли псефологического [218] виртуоза, который делает вид, что статистика бессмысленных выборов означает истинную сущность политики, – все это, утверждаю я, и есть жизнь под властью объективного сознания.

217

Героиня франко-итальянского научно-фантастического фильма (реж. Роже Вадим, 1968).

218

Псефология – наука, изучающая выборы с помощью статистического анализа.