История антисемитизма.Эпоха знаний

Обобщим все эти определения применительно к Вольтеру: отцовская сторона – буржуазная и набожная, но с материнской стороны действовали совсем иные влияния: так, друг матери аббат Шатонеф с раннего детства декламировал ему стихи «Моисиады»:

«Тонкая ложь, выдаваемая за истину, Создала авторитет этого законодателя [Моисея] И породила массовые верования, Заразившие мир».

Помнил ли он эти вольнодумные стихи, когда через два десятка лет сочинял свою «Генриаду»? Отметим некоторое сходство:

«Священник в этом храме – один из тех евреев, Изгнанников, лишенных родины, которые Влачат по морям свои беспредельные несчастья, И древним скопищем суеверий Издавна заполонили все народы».

Этим священником является еврейский чародей, действующий среди членов Лиги, которые хотят заочно убить Генриха Ш, поразив его изображение. Заговор проваливается, и «шестнадцать заговорщиков и иудей в панике пытаются скрыть во мраке ночи свое преступление и свой ужас». (В примечании Вольтер утверждает, что Екатерина Медичи призвала во Францию евреев – хранителей «тайн Каббалы», хотя исторические свидетельства об этом полностью отсутствуют. )

Воображаемые ритуальные преступления возникали в уме Вольтера и по другим поводам. Так, когда он диктует свои мемуары, он через сорок лет цитирует слова «этой прелестной песенки», которую когда-то слышал в Брюсселе:

«Добрые христиане, повеселимся по случаю казниПодлого еврея по имени Ионатан,Который по большой злобеНа алтаре осквернил пресвятое причастие».

Годы, проведенные Вольтером в отрочестве среди иезуитов Людовика Великого, конечно, не могли избавить его от кошмаров (Ср воспоминания Вольтера о «комнате идя мысленных молитв». «Порой из комнаты для мысленных молитв у иезуитов выхолили именно в гаком состоянии, эти темы распаляют воображение, душа становится жестокой и безжалостной» («Пуб-личнос заключение по делу Каласа и Сирвена ". )), ни смягчить его враждебность к сыновьям Израиля.

Затем пришло время проказ и безумств юности, которые завершатся унижением от ударов палкой шевалье де Роана и ссылкой в Англию. Как он пишет, он прибыл в Лондон с переводным векселем на сумму двадцать тысяч франков, вписанным на имя банкира-еврея, который как раз обанкротился. Известна ирония Вольтера по этому поводу;

«Когда ваш соплеменник, г-н Медина сорок лет тому назад разорил меня на двадцать тысяч франков, он сказал мне, что это не его вина, и он в отчаянии, что он никогда не был слугой дьявола, что он всегда старался жить по закону Божьему, т. е. как честный человек и добрый иудей. Он растрогал мое сердце, я обнял его, мы вместе вознесли хвалы Господу, и я потерял восемьдесят процентов».

Интересно, что как раз в то время, когда Вольтер «обнимал Медину», т. е. в английский период своей жизни, он действительно проявлял некоторую благосклонность к сыновьям Израиля. Он посещал дом другого банкира-еврея по имени Д'Акоста, который в конце концов помог Вольтеру выпутаться из этого дела. (В дальнейшем он превратился у Вольтера в безымянного «английского джентльмена», которого небо послало ему для спасения. ) Для антисемитски настроенных людей деньги сохраняют свой запах, причем приятнее всего пахнут еврейские деньги; в этом проявляется двойственность этих характеров, тайное влечение к объектам их ненависти. Чтобы доставить удовольствие своему банкиру Вольтер вставил в английское издание «Генриады» строки об антиеврейском фанатизме:

«Он приближается: его ужасное имя – Фанатизм

.. когда Рим наконец подчинился Сыну Бога, он [фанатизм] из обращенного в прах Капитолия перешел в Церковь:

В Мадриде и Лиссабоне он зажигает огонь,Эти торжественные костры, куда несчастных евреевСвященники торжественно посылают каждый годЗа то, что они не захотели оставить веру своих предков».

Показательно также и другое – в дневниках Вольтера имеются следующие записи:

«Госпожа д'Акоста сказала в моем присутствии одному аббату, который хотел обратить ее в христианскую веру: «Ваш Бог родился иудеем?» «Да» – «Он прожил свою жизнь иудеем?» – «Да» – «Тогда и Вам следует стать иудеем».

«Англия – это место встречи всех религий, подобно тому как на Лондонской бирже собираются все иностранцы. Когда я вижу, как христиане обвиняют евреев, я думаю о детях, нападающих на своих отцов. Еврейская религия – это мать христианства и бабушка ислама».

Почерпнул ли он эти размышления от каких-то своих друзей? Во всяком случае после своего возвращения из Англии он решает пренебречь французскими предрассудками по поводу биржи и финансов, и начинает делать деньги, как это хорошо известно. В результате, через несколько месяцев после возвращения во Францию он, балансируя на грани закона, осуществляет самую прибыльную и самую хитроумную операцию своей жизни: лотерея Пелетье-Дефор приносит ему, по его собственным словам, около миллиона ливров. Сделав это, он повел себя, по выражению того времени, как еврей, что не могло не навлечь на него насмешки и даже более серьезные оскорбления. Сходная история произошла с ним и двадцать лет спустя, во время знаменитого дела Гиршеля, которое Фридрих II назвал «грязной историей». Она послужила темой для ядовитой эпиграммы Лессинга. Поэт задает вопрос: каким образом блестящий драматург сумел избежать ловушки, которую устроил для него самый хитроумный еврей Берлина? Вот его ответ:

«Если вкратце объяснить, каким образом это дело плохо кончилось для еврея, то ответ может быть примерно таким: господин де В, оказался большим мошенником, чем он".

Зачем вообще нужно было Вольтеру, уже сумевшему сколотить состояние в 1730-1731 годах, вновь пускаться в сомнительные аферы, к тому же незначительные по размаху, как, в частности, афера Гиршеля? По мнению одного биографа Вольтера-финансиста «занявшись биржевыми операциями с целью разбогатеть, он увлекся этим, финансовые дела превратились для него в самоцель (… ), таланты делового человека, видимо, похитили у гения литературы больше времени, чем об этом принято думать». В дальнейшем Вольтер не побоялся принять участие в нантской компании по торговле чернокожими рабами. Это было сверхдоходное предприятие, и он стал «одним из двух десятков человек, имеющих самые высокие доходы в королевстве».

Эта деятельность, не подобающая философу, хотя и способствовала упрочению его самостоятельности как писателя и мыслителя, тем не менее не уменьшила внутренней зависимости этого сына нотариуса от королей и принцев, на что указывают многочисленные факты его биографии. Поэтому вполне естественным представляется предположение, что он пытался избавиться от «еврея» в себе самом путем нападок на хорошо известных В обществе евреев, используя их как козлов отпущения, на которых он переносил ненависть к себе самому.

Как видно из сочинений Вольтера, пик его антисемитского рвения приходится на последний период жизни, т. е. на пятнадцать лет старости, когда благодаря участию в делах Каласа и Ла Барра он достиг величия пророка, занялся переделыванием современного ему общества и стал непререкаемым мессией века Просвещения. После эпохи разрушений наступает время для созидания. Он владеет умами всей Европы и одновременно управляет своим имением в Ферне как добрый отец семейства. Наконец, артист, прятавшийся в его душе, нашел главную роль своей жизни.

«В мое время я сделал больше, чем Лютер и Кальвин». Здесь перед нами во весь свой рост встает Вольтер – глава новой деистс-кой церкви, преисполненный эсхатологических ожиданий, надеющийся на скорый приход мессианской эры, которая воцарится благодаря его слову, благодаря усилиям небольшой группы его апостолов. Это Вольтер, который мечтает вовлечь в свой крестовый поход просвещенных монархов, восклицающий в своих письмах и книгах: «В XVI веке совершили небольшую реформу, и теперь раздаются громкие требования новых реформ. Приближается замечательное время… Начинается новая революция… За два или три года возможно создать новую вечность». Д'Аламбер, его любимый ученик, этотот, «кого больше всех ждет Израиль». Вынужденный испить свою еврейскую чашу до дна, фернейский патриарх остается тем же Вольтером, который выпускал множество опаснейших стрел против своего постоянного соперника и одновременно образца для подража-ния, т. е. древнего и вечного Израиля. Если подумать об изгибах судьбы других великих основателей религий, таких как Мухаммад и Лютер, то возникает вопрос, не идет ли речь о появлении на подобных высотах неизбежной психологической потребности.