История нравов России

В блестящих салонах и кружках Москвы и Петербурга излагались господствующие в русской интеллигенции литературные направления, научные и философские взгляды.

Здесь в лучшем обществе, где царила удивительная простота и непринужденность, обсуждались и воспринимались идеи западной философии. Так, диалектические принципы философии Гегеля, захватив ориентированные на Запад умы от Белинского и Бакунина до Герцена и Ленина, превратились в России в «алгебру революции»; тогда как трансцендентальный идеализм Шеллинга, его глубокое осмысление мифологии и искусства, способствовало сначала формированию «Общества любомудров» во главе с Одоевским и Веневитиновым, а затем — через И. Киреевского — развитию мощного движения славянофилов.

В отношениях между славянофилами и западниками проявлялись себялюбивая обидчивость и угловатые распри (здесь как бы воспроизводится атмосфера нравов интеллигенции XVIII века, проявляющаяся в отношениях Ломоносова и Сумарокова). Это было характерным и для писателей различной ориентации, причем эти нравы характеризовали не столько отношения между лицами, сколько явления российской действительности [14] .

Например, Ф. Достоевский, называя Белинского «смрадной букашкой», принесшей России «столько вреда», писал: «Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо; это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение — в неизбежности этого явления» (48, 577). Такого рода нравы среди интеллигенции господствовали потом на протяжении оставшегося времени существования Российской империи.

14

Е. Феоктистов в своих «Воспоминаниях» пишет о значимости деятельности Герцена, который даже для стариков сделался авторитетом, не говоря уже о молодежи: «Таким образом, подготовлялось то необычайное явление, что люди вроде Чернышевского, Добролюбова, Писарева, какого–то Зайцева и других выступили вершителями судеб Русского государства, не останавливаясь даже перед самыми преступными замыслами» (292, 111). В определенном смысле это верно, ибо эти лица идеологически подготовили революционное насилие.

Вместе с тем появляются и новые нравы, обусловленные ситуацией, возникшей после отмены крепостного права в 1861 году. Прекрасно описано состояние русского интеллигента, этого «неплательщика», в произведениях Г. Успенского — рассказе «С человеком — тихо», очерках «Волей–неволей» и др. В них писатель прослеживает влияние освобождения крестьян и живучести крепостнических пережитков на внутренний мир и нравы русского интеллигента. Для последнего жизнь предстает как стихийный поток бессвязных явлений, как некое обезличивающее начало, угнетающее своей случайностью. Всемогущий случай властвует не только над всей жизнью, но и распоряжается совестью индивида. «Психологическая основа безграничной власти случая в русской жизни, — отмечает Г. Успенский, — бессилие личности. Личность в русском человеке стерта, подавлена, сознательность решений за собственный страх утрачена ею, способность уважать себя ослаблена в ней до последней степени. Собственная личность тяготит человека, ему хочется не чувствовать себя, отдаться чему–нибудь внешнему, отказаться от личной ответственности и собственной воли» (61, 147–148). Основная причина этой обезличенности коренится в отмене крепостного права, повлекшая за собой необходимость быть индивиду самостоятельным; ведь с упразднением целой крепостной философской системы интеллигент «заболел» бессмысленностью своего существования.

В своих произведениях Успенский показывает тот сложный психологический узел, где обезличенность русского человека, обусловленная неведомыми и поэтому кажущимися случайными историческими причинами, встречается и тесно срастается с проповедью самопожертвования и живого служения общественным задачам. Растерянность русского интеллигента (речь идет, разумеется, об одном из слоев интеллигенции), которая выражается в стремлении убежать от самого себя, неодолимо влечет его к осуществлению гигантских замыслов, требующих нравственного здоровья, гордого самосознания, ответственности и инициативы (но их как раз и нет в опустошенном индивиде).

Подобного рода сращение крайней совестливости и омертвления личности порождает новые нравы среди революционной, радикально настроенной интеллигенции конца XIX — начала XX века. Одни из них, умные и страдающие, подобно дворянину–писателю В. Гаршину, в крайних случаях кончают жизнь самоубийством, можно даже говорить о своего рода «поветрии» среди интеллигенции. Другие, напротив, отрекаются от бога (а в императорской России православная вера пустила очень глубокие корни среди различных слоев общества) и становятся на путь терроризма. Эти нравы хорошо схватил В. Купер: «В России нередкость встретить изящную девушку, с тонкими аристократическими ручками, созданными для держания дорогого веера, вооруженную револьвером большого калибра и стреляющую в представителя власти» (143, 570). В случае такого рода нравов револю, — ционеров–террористов хорошо видно, что нравы эти определяют зарождение социально значимых событий, на чем в свое время настаивал И. Забелин. В качестве примера можно привести убийство 1 марта 1881 Александра II, который вез с собой манифест об ограничении самодержавной власти народным представительством. М. Палеолог вспоминает, что Александр III под давлением абсолютистской группы во главе с обер–прокурором Святейшего синода, фанатичным защитником неограниченной царской власти Победоносцевым не опубликовал этот манифест и не выполнил волю своего отца (198, 635). А ведь развитие России могло пойти по другому пути, превратившись в поистине великую страну, не знающую по мощи и богатству себе равных в мире.

Для революционера–террориста характерно отрицание христианской любви к ближнему, человеческая жизнь для него цены не имеет, в том числе и собственная. Известный террорист–эсер Б. Савинков в своей книге «Конь бледный» пишет об этом так: «Ваня сказал: как жить без любви? Это Ваня сказал, а не я… Нет. Я мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство. Я буду украдкой следить, буду жить смертью, и однажды сверкнет пьяная радость: свершилось, я победил. И так до виселицы, до гроба. А люди будут хвалить, громко радоваться победе. Что мне их гнев, их жалкая радость?..» (226, 104). Б. Савинков совершил много убийств- Плеве, великий князь Сергей Александрович и многие другие жертвы — причем он считал, что совершает их ради народа. Перед нами болезнь русского интеллигента — «заболевание сердца сущею правдой» (Г. Успенский), которая со временем должна пройти, ибо в силу исторических условий путь к гармонии, человечности проходил через душевный разлад, через дисгармонию. Выражением этой дисгармонии и являются нравы революционеров–террористов, типичные для конца XIX — начала XX столетия.

Однако самые страшные нравы были культивируемы российскими интеллигентами–марксистами — классовые нравы, означающие на практике уничтожение физически миллионов людей. И одним из носителей классовых подходов к природе нравов (не следует забывать, что нравы являются неотъемлемым компонентом обыденного пласта культуры) является блестящий интеллигент Г. Плеханов. На одном из диспутов среди российской эмиграции в Женеве (1902 год), посвященном марксизму в России, он подверг критике террор социалистов–революционеров, восхваляя террор Великой французской революции, террор Робеспьера: «Каждый социал–демократ должен быть террористом к 1а Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам–революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади…» Не успел Плеханов закончить эту фразу, как раздался голос известного революционера Надеждина: «Какая гадость!» (47, 15–16). Зловещие по своей жестокости нравы получили полную свободу после гибели Российской империи, они известны как «красный террор», превзошедший по своим масштабам террор якобинский. Для них характерно то, что революционеры ведут борьбу с мрачными условиями жизни, «борьбу с грехом и мраком, — как заметил Т. Карлейль, — увы, пребывающими в них самих настолько же, насколько и в других; таково царство террора» (113, 481). Этот террор связан с аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, когда российские интеллигенты–марксисты исходили из примата «кулака», грубой физической силы и отбрасывали культуру.

В то же время были русские интеллигенты, которые стремились облагородить грубые нравы, имеющие многовековые традиции, особенно связанные с потреблением водки. Благодарности заслуживает князь Д. П.Голицын — Муравлин, внесший от имени 33 членов Государственного Совета поправку в закон, принятый этим законодательным органом. Согласно этой поправке, воспрещалась продажа спиртных напитков в буфетах государственных учреждений, общественных садов и гуляний, театров, концертов, катков, выставок. Известный журналист, отставной штабс–капитан М. Меньшиков, расстрелянный в 1918 году, писал: «Горжусь тем, что инициатива этого превосходного закона (ст. 23¹) принадлежит в лице князя Голицына — Муравлина русскому литератору, правда, давно уже посвятившему выдающийся талант своей борьбе с одичанием русского культурного общества» (166, 166–167).

Благородные деятели из правящего слоя и интеллигенции рассмотрели опасность в пучине пьяного зла, поняли угрозу, которая состояла в том, что очагами отечественной культуры вместо православных алтарей и феодальных тронов стали питейные заведения. Многое было сделано патриотической интеллигенцией для спасения национальной культуры, для облагораживания нравов, однако ход истории повернулся в другую сторону по милости радикальной интеллигенции с ее жестокими, азиатскими нравами.

Раздел 8. В мире лицедейства

Особый мир представляют собой различного рода зрелища, маскарадные гулянья, театральные представления, в которых показывается в сатирическом, ироническом, юмористическом виде жизнь и нравы эпохи. Этот мир лицедейства есть художественный микрокосмос, выражающий в типических формах нравы общества и служащий их исправлению, перенося реальные конфликты в идеальную сферу и очищая тем самым психику человека от накопившихся отрицательных эмоций. Русский историк и психолог Р. Виппер пишет: «Человек не может выносить непрерывно тягостного или стеснительного настроения. Есть какая–то спасительная сила внутри нас, которая открывает нам возможность перерыва, отвлечения. Тогда человек резко взрывается, точно оборачивается лицом к врагу, который сидит в его сердце и точит его жизнь. Самым лучшим выходом для этого взрыва бодрости оказывается насмешка, карикатура на то самое состояние, от которого он хочет избавиться. Чтобы сбросить с себя нравственный гнет, человек смеется над самим собой» (45, 14). В качестве примера он приводит обычай самопародирования в средневековой церкви, когда после богослужения в храме появлялись шуты и пародировали богослужение, причем в этом шутовстве принимали участие и сами служители культа.

Празднично–карнавальные формы мира лицедейства — игры скоморошьи, гуляния, маскарады, шутовские процессии, театрализованные действа выполняют целый ряд функций: общения, взаимодействия, регуляции поведения и нравов, психологической разрядки, удовлетворения эстетической, развлекательной и игровой потребности человека. Исследования показывают, что этот мир лицедейства является изнаночным, вывернутым, нереальным миром, где господствует смех, где реальные события приобретают форму сновидений (151, 17–21, 49, 115). Лицедей или шут как главная фигура в этом призрачном мире, не опасаясь социальных санкций, мог в пародийной форме высказать правду; не случайно существует мысль о том, что «король и шут необходимы для нормального функционирования общества».