История нравов России

Существовали и корпорации банных воров, выработавшие системы воровства в «простонародных» и «дворянских» банях. В «простонародных» банях использовалась следующая система кражи белья и платья, сушившихся в «горячей» бане. Воры столько наливали воды на «каменку», что баня наполнялась облаком горячего пара; купающиеся не выдерживали жары и выходили в мыльню. Тогда–то воры срывали с шестов белье и платье и прятали здесь же, а вечером забирали спрятанное. В «дворянских» банях или отделениях бань, где практиковалась выдача жестяных номерков за сданное на хранение платье и обувь, применялась иная система.

Купающийся надевал номерок себе на шею, привязывал к руке или просто цеплял его к ручке шайки и шел мыться и париться. Вор выслеживал кого–нибудь, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал вместе с ним. Купающийся потом получал вместо своей дорогой одежды рвань и опорки.

В. Гиляровский пишет о банных ворах следующее: «Банные воры были сильны и неуловимы. Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили в сделку с ворами, платя им отступного ежемесячно, и «купленные» воры следили за чужими ворами, и если какой попадался — плохо ему приходилось, пощады от конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю жизнь. Во всех банях в раздевальнях были деревянные столбы, поддерживавшие потолок. При поимке вора, положим, часов в семь утра, его, полуголого и босого, привязывали к такому столбу поближе к выходу. Между приходившими в баню бывали люди, обкраденные в банях, и они нередко вымещали свое озлобление на пойманном… В полночь, перед запором бань, избитого вора иногда отправляли в полицию, что бывало очень редко, а чаще просто выталкивали, несмотря на погоду и время года» (62, 207). И наконец высокую ступень в воровской «иерархии» занимали «деловые ребята», А которые по ночам выползали из подземелий «Сухого оврага» на фарт с фомками и револьверами.

Естественно, что преступники попадали в тюрьмы, где господствовали свои, особые нравы — на них обращает внимание В. Крестовский в своих «Петербургских трущобах». Эти нравы противоречивы: с одной стороны, для заключенных характерны отсутствие раскаяния в содеянном, способность самых отчаянных и жестоких откликнуться на человеческое обращение, готовность многих из них за сравнительно ничтожное вознаграждение взять на себя чужое преступление; с другой стороны, традиции тюремной камеры являются жестокими и беспощадными. С Иваном Вересовым, как и с каждым новичком, арестанты проводят «игру», в результате которой он избит до полусмерти. С садистским весельем арестанты вымещают на новичке свою боль и отчаяние и только заступничество олонецкого крестьянина Рамзи спасло Вересова от окончательной расправы. В нем, как пишет В. Крестовский, нельзя было не почувствовать «нравственно сильного, могучего человека, который невольно, хоть и сам, быть может, не захочет, а наверно возьмет первый голос и верх над камерой» (134, 470). Однако в тюрьме доминирует, в целом другой тип преступника, которому присуща жестокость, хотя не умерли в нем и добрые чувства.

«Вообще в объективном характере арестантов, — пишет В. Крестовский, — является странное слияние этого зверства с чем–то детски наивным, доверчивым. Зверство же само по себе есть прямой продукт нашей русской системы общего заключения. Понятно, почему первую роль в камерах играет физическая сила, здоровый кулак и прошлое арестанта, богатое ловкими приключениями, а главное — отчаянным злодейством» (134, 487–488). Немудрено, что после пребывания в тюрьме слабохарактерный или не закаленный нравственно человек выходит уже негодяем, способным на любое низкое преступление и поступок. Не следует забывать, что тюрьма представляет собою перевернутый социальный мир, в котором наиболее ярко раскрывается природа человека как сплав добра и зла. Тюрьма — это микрокосм сильно спрессованной истории, где наиболее четко проявляется трещина между добром и злом. Ведь в ней содержится в концентрированном виде вся сумма зла и страданий, существующих в обычной жизни распыленно и незримо и противостоящих добру.

И наконец, следует обратить внимание на босяков и нищих, находящихся тоже на социальном дне; они жили и на Хитровке, и на знаменитом петербургском «Горячем поле», и в других трущобах Российской империи. В. Гиляровский пишет: «Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то теперь уж ни на что не променяют своего ремесла» (62, 30). Причем следует иметь в виду, что это не те нищие, которых иногда встречают на улицах.

Дело в том, что трущобные нищие (Хитровки, Горячего поля и др.) были объединены в артели. В той же Москве хорошо были организованы артели нищих (кроме того, имелись артели разбойников и воров), которые, как рассказывал И. Прыжов, жили в отдельных домах или подвалах и чердаках домов, имели общий стол и часто едва ли не жен. По милости ежедневных сборов, которые, по пословице «досыта не накормят, а с голода не уморят», нищие имели более или менее обеспеченную жизнь. У них есть чай, а придешь в гости — угостят и водочкой, а у иных и денежки есть. Артелью управляет избранный староста, доступ в нее имеют свои и знакомые, чужого туда не пустят (215, 180).

Среди нищих существовала своя иерархия: «Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие. А вот — аристократы, — отмечает В. Гиляровский. — Они жили частью в доме Орлова, частью в доме Бунина. Среди них имелись и чиновники, и выгнанные со службы офицеры, и попы–расстриги. Они работали коллективно, разделив московские дома на очереди» (31). В целом, можно сказать, что в трущобах жили и пьяницы, и воры, и нищие, и босяки, и хулиганы и прочие деклассированные элементы, и опуститься ниже уже было невозможно; отсюда и соответствующие нравы (жестокость, грубость, ругань, разврат и т. д.).

Любая нация всегда стремится к тому, чтобы этот слой деклассированных элементов, это социальное дно с испорченными нравами не разрасталось; всегда его развитие пресекается. И только в нашем отечестве один из слоев российской интеллигенции сблизился с «босяцкой нетрудовой средой, выражавшей мировоззрение деклассированных элементов страны, по–своему романтизируя эти паразитические элементы общества» (205, 162). Все это не прошло даром, и в то, что случилось потом с нашей страной, внесли свой вклад все эти челкаши, обитатели хитровок и романтики «дна».

Раздел 15. Семья Самодежца: Восток или Запад?

Эволюция нравов семьи самодержца вписана, хотя и не однозначно, в изменении нравов нашего народа, сотканных из традиций Востока и Запада. Уже Н. Костомаров в своем исследовании «Русские нравы» подчеркивает, что «в русском обращении была смесь византийской напыщенности и церемонности с татарской грубостью» (130, 107). Сама же Византия представляла собой «золотой мост» между Востоком и Западом и ее нравы включали в себя элементы восточных и западных нравов, нередко причудливо переплетавшихся. С принятием Русью православия в жизни русского народа отразилось византийское влияние: в различных слоях и разных сферах общества просматривается воздействие византийских нравов, отфильтрованных особенностями русской культуры и менталитета.

На нравы семьи самодержца и связанных с ними слоев русского общества громадное влияние оказали теория и практика византийского самодержавия. Прежде всего слово «самодержец» является калькой греческого «автократор» (aytos — «сам», crato — «держу»). В ходе принятия титула царя Великим князем Московским Иоанном Грозным последний старался доказать свои права на него. Тогда турки уже завоевали Константинополь. Византия в качестве единой мировой империи, заменившая императорский древний Рим, прекратила свое существование. Все права Иоанна Грозного на царский титул покоились только на родственных связях московского и византийских престолов. Именно в эти времена родилась легенда о том, что византийский император Константин Мономах венчал на царство киевского князя Владимира Мономаха. В действительности ничего подобного быть не могло, ибо Владимиру Мономаху было всего два года, когда скончался Константин Мономах. К тому же тогда никто не мог и думать, что Владимир Мономах через пятьдесят восемь лет станет Великим киевским князем, так как было много князей старше его по возрасту.

Однако данная легенда, весьма рельефно высвечивающая нашу национальную зависимость от византийских традиций, оказалась важнее многих реальных фактов отечественной истории. В предисловии к интересной книге французского ученого Ш. Диля «Византийские портреты» П. Безобразов пишет об этом следующее: «Иоанн IV был первым нашим самодержцем, настоящим византийским царем на московском престоле. В первый раз иностранные послы увидели в Москве царя, сидящего на троне с золотой византийской короной на голове, в золотом византийском платье, с византийским скипетром в руке, — русского царя со всеми атрибутами византийского самодержавия. С тех пор все подданные стали холопами царя. «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их также вольны», — писал грозный царь Курбскому. Для царя все были холопами: и бояре, и потомки удельных князей, и воеводы — наравне с мужиками все они были холопами, рабами царя. Все подданные на челобитных царю подписываются «холоп твой такой–то», так же точно, как в Византии высший сановник наравне с кресть-.янином подписывался «раб державного царя такой–то» (77, 7). Этим византийским духом пропитаны все проповеди и поучения, которые произносили православные священники в храмах и которые формировали нравственность нашего народа на протяжении длительного времени.