История России. XX век. Как Россия шла к ХХ веку. От начала царствования Николая II до конца Гражданской войны (1894–1922). Том I

Свидетельство очевидца

«В девятом часу прискакал доблестный Цагурия, но один из всего отряда. Он поистине „дошел во что бы то ни стало“: эфес шашки отбит пулями, фуражка и одежда прострелены в нескольких местах. Настроение прекрасное, а после пулеметного огня, под которым продержался, еще повышенное. Он сразу набрасывается на первых попавшихся депутатов Совета, и мне приходится их растаскивать». – Б. В. Никитин. Роковые годы. – С. 170.

Документ

Доказательства, достаточные для того, чтобы повесить Ленина и Троцкого за государственную измену по ст. 108 Уложения об уголовных наказаниях, поступили слишком поздно – в связи с открытием архивов германского министерства иностранных дел после II Мировой войны. Своему послу в Копенгагене Германское правительство, обеспокоенное арестом большевиков, сообщало: «Подозрение, что Ленин – германский агент, было энергично опровергнуто в Швейцарии и Швеции по нашему наущению. Поэтому все следы рапортов по этому вопросу, сделанных германскими офицерами, были тоже уничтожены». 3 (16) сентября, после взятия немцами Риги, германский государственный секретарь сообщил Императору Вильгельму: «Военные операции на Восточном фронте, широко запланированные и осуществленные с большим успехом, были поддержаны интенсивной подрывной деятельностью министерства иностранных дел внутри России… Наша работа дала конкретные результаты. Большевицкое движение никогда не смогло бы достичь тех масштабов и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка».

См.: Z. A. B. Zeman, ed. Germany and the Revolution in Russia 1915–1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry. London, 1958.

К середине дня 5 июля по всем воинским частям распространилась весть о том, что у правительства есть точные данные об измене большевиков и что Ленин – немецкий шпион. К 9 часам вечера к Таврическому дворцу прибыли солдаты ближайшей к нему воинской части – гвардейского саперного батальона. Потом с оркестром и знаменами подошли на защиту правительства части гвардейских полков – сначала Измайловского, потом Преображенского и Семеновского. «Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент», – прошептал Ленин Троцкому и исчез из Таврического дворца. Многотысячные толпы революционных рабочих как ветром сдуло. Некоторые от ужаса вбегали в сам дворец под защиту своего Совдепа. Ночью стали прибывать вызванные с фронта боевые части, которые ненавидели отсиживавшихся в тылу запасных, и безжалостно раздавили все очаги восстания в столице. Июльский путч постыдно провалился.

В ходе мятежа погибло около 400 человек. Несколько сот зачинщиков, в том числе Троцкий, Стеклов и вожаки кронштадтских матросов, были арестованы. 10 июля Ленин, надев рыжий парик и сбрив бородку, под именем рабочего Иванова, к возмущению своих соратников, бежал в Финляндию. Редакция «Правды» была разгромлена. Самым серьезным обвинением против арестованных была оплаченная врагом деятельность по ослаблению обороноспособности страны. За это полагалась виселица. Сами большевики, понятно, отрицали эти обвинения, называя их злостной ложью. Им вторили меньшевики и эсеры. Свой брат социалист был им дорог, даже если только что пытался отнять у них власть. Они требовали, чтобы следствие по делу о предательстве большевиков было прекращено, но Керенский, вернувшись с фронта, распорядился следствие продолжать.

После подавления июльского путча множество фальшивых десятирублевок, сделанных в Германии, было найдено у арестованных солдат и матросов. Большевики обманывали вполне беззастенчиво даже тех, кого сами нанимали на «революционную службу».

Свидетельство очевидца

Молодой сотрудник Российского МИД Г. Н. Михайловский писал:

«Привыкшая к автомобильным парадам и антиправительственным демонстрациям при начале событий петроградская публика с любопытством наблюдала происходящее. Когда, однако, послышалась стрельба и улицы наполнились приехавшими кронштадтскими матросами (как раз тогда было сказано В. М. Черновым крылатое слово о „красе и гордости революции“ – кронштадтских матросах, которые оправдали это наименование в октябре 1917 г.), город вымер.

После Февральской революции не было такого положения в Петрограде. Я прошел в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели свое собственное cachet (фр. – оттенок, печать. – Отв. ред.), которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.

Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевернутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевицкой революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, несшими, правда, плакаты с надписями „Долой войну“, „Долой Милюкова“, но несшими их открыто, с полковыми знаменами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевертывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают…

Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда еще уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчетливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевицкого движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за свое дело. Нет, как раз обратное – это было скорее хладнокровное и деловое исполнение определенного, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удаться, и тогда эти анонимные наемники могли безнаказанно вернуться в свое разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к определенной воинской части. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку – все это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.

Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда все сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible (пренебрегаемой величиной. – Отв. ред.). Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что все было сосредоточено на военной задаче.

Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей – всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражен какой-то деловой планомерностью, холодным расчетом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове „пафос“, отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налета, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.

В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стершаяся в большевицкой стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей „русской“, вернее, „обрусевшей“, в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках. Скажу, что в февральские дни, несмотря на сравнительно малое количество пролитой крови, было много национальной бессмысленности и жестокости русского бунта. Я собственными глазами видел тогда дикие расправы, чисто русские, с обезоруженными городовыми, которых с выколотыми глазами толпа водила по улицам Петрограда или вытаскивала тех же городовых из чердаков и подвалов и вершила зверский самосуд – все это было омерзительно и глубоко отвратительно, но все это было стихийно. В июле же не было и тени этого.