История всемирной литературы Т.5

И мещанская драма, и сентиментальный роман красноречиво характеризовали уровень немецкого «общественного мнения» и эстетического вкуса зрителя и читателя.

«...Французская революция точно молния ударила в этот хаос, называемый Германией», — писал Ф. Энгельс (Маркс К., Энгельс Ф.Соч. 2-е изд., т. 2, с. 562). Революция не вызвала большого политического движения в Германии. Для этого не было реальных условий: хотя загнивание феодального строя трехсот немецких государств становилось все более очевидным, в стране не сложились еще активные силы, способные подняться на борьбу. Однако в немецкой философской и художественной мысли события во Франции получили огромный резонанс. Начало этих событий вызвало много приветственных откликов. С той или иной степенью проникновения в суть событий на революцию откликнулись Клопшток, Гердер, Фосс, Бюргер. Революцию приветствовали будущие романтики — Ф. Гельдерлин, Фр. Шлегель, Л. Тик, будущие философы — Гегель и Шеллинг. Клопшток, Шиллер, а также Иоахим Кампе (1746—1818), издававший с 1790 г. демократический «Брауншвейгский журнал», получили по декрету Национального собрания от 26 августа 1792 г. права французского гражданства. Революция признала их заслуги, ибо, как говорилось в декрете: «...люди, которые сочинениями своими и своим мужеством служили делу свободы и подготавливали освобождение народов, не могут во Франции считаться иностранцами».

В немецкой публицистике 80—90-х годов выделяется небольшая группа литераторов, активно пропагандировавшая опыт революционной Франции. Это так называемые немецкие якобинцы. Среди них были такие публицисты, как Вильгельм Людвиг Векрлин (1739—1792), Георг Фридрих Ребман (1768—1842). Их журналы, памфлеты, очерки пользовались широкой популярностью, несмотря на все цензурные запреты. О журнале Векрлина — «Серое чудовище», издававшемся еще в канун революции (1784—1787), упоминает Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву». Ребман продолжал журнальные начинания Векрлина. Одно из его периодических изданий называлось «Новое серое чудовище» (1795, 1798). Смелая обличительная публицистика Векрлина и Ребмана повлекла за собой преследования властей. А. Векрлин и умер в тюрьме.

Самым выдающимся среди немецких якобинцев был Иоганн Георг Форстер (1754—1794). Путешественник, участвовавший вместе со своим отцом Иоганном Рейнгольдом Форстером в экспедиции Д. Кука (1772—1775), ученый-естествоиспытатель, публицист, он выступал по широкому кругу вопросов, волновавших его современников. В 1780—1785 г. он издавал совместно с известным ученым-физиком и писателем-сатириком Г. К. Лихтенбергом «Геттингенский журнал науки и литературы». В годы Французской революции Форстер не только безоговорочно встал на ее сторону, но и сделался ее активным участником. Когда французские войска в 1792 г. заняли город Майнц и в старинном немецком городе была установлена революционная власть, Форстер возглавил созданный здесь якобинский клуб, а в марте 1793 г. его избрали вице-президентом Рейнско-Немецкого конвента.

Тем самым Форстер занял совершенно особое место в европейском Просвещении. Пропагандист идей разума и прогресса стал политическим деятелем, практически боровшимся за права человека. По словам известного историка литературы Г. Гервинуса, он совершил «нелегкий шаг от идеи к деянию, от теоретической формулировки к ее воплощению, от знания к действительности». Понятно, что это не было простым осуществлением идей Просвещения, а связано с отказом от многих иллюзий XVIII в. Величие Форстера и проявилось в том, что в ходе революции он приходил к более глубокому осмыслению действительности в сравнении с просветителями. Для Гете и Шиллера революция представлялась преждевременной, потому что, как писал Шиллер, «благоприятный миг встречает невосприимчивое поколение». Отсюда вывод, что надо пока воспитывать, совершенствовать человека, чтобы подготовить его к принятию свободы. Форстер подходит иначе: нужно сначала завоевать свободу и тем самым создать общественные условия для совершенствования человеческой личности.

Таким образом, революционный опыт помогает Форстеру во многом преодолеть идеализм просветителей в объяснении общественных явлений. Новым в мировоззрении Форстера было также его стремление постигать жизнь в ее целостности. Он не был ни строгим рационалистом, как Лессинг, ни сентименталистом типа штюрмеров. «Никогда не занимается он силой воображения, чувством или разумом в отдельности; его интересует человек в целом», — писал о Форстере Фр. Шлегель.

В стремлении преодолеть метафизические черты просветительского мировоззрения, в стихийных поисках многостороннего охвата явлений жизни Форстер предвосхищает универсализм романтиков. А уровнем политического сознания и глубиной постижения французских идей Форстер опережал многих самых проницательных и мудрых мастеров немецкой литературы тех лет.

Ведь, кроме названных выше «якобинцев», лишь немногие из немецких писателей (среди них Фосс и Гердер) не изменили своего отношения к революции в годы якобинской диктатуры.

Клопшток, который в оде «Они, а не мы» (1790) сокрушался, что не немцы, а французы подняли знамя свободы, и в 1792 г. открыто протестовал против немецко-австрийской интервенции, в 1793 г. написал оду «Мое заблуждение». Шиллер осудил казнь Людовика XVI. Гете, который в драме «Мятежные» (1793) допустил нападки на революцию, спустя треть века (4 января 1824 г.) сказал Эккерману: «Это правда, я не мог быть другом Французской революции, так как ее ужасы совершались слишком близко и возмущали меня ежедневно и ежечасно, тогда как ее благодетельных последствий в то время еще нельзя было разглядеть... Но столь же мало я был другом произвола господствующих. Я был также вполне убежден, что во всякой великой революции виновен не народ, а правительство». В том же разговоре с Эккерманом Гете признавал, что его особенно выводили из равновесия попытки, как он считал, искусственно вызвать в Германии волнения, «которые во Франции были следствием великой необходимости».

Хотя эта «необходимость» была осознана не сразу и далеко не всеми немецкими мыслителями и писателями, революция неотвратимо оказывала свое влияние на их мировоззрение и творчество. Отблеск революционных идей падает на главный труд Гете — трагедию «Фауст», первая часть которой завершается в первые послереволюционные годы.

Не мог пройти мимо очистительного воздействия великих идей революции и Шиллер. Он размышляет над всем происшедшим в философских работах 90-х годов. Отказавшись от изображения героев-одиночек, он стремится осмыслить опыт народных движений и завершает свой творческий путь драмой «Вильгельм Телль», изображающей народное восстание. Именно в связи с этой драмой Томас Манн убедительно говорил, что, хотя Шиллер отрекся от революции, она «дала жизнь идее единства свободы и нации» и «осталась родиной его пафоса». Т. Манн обращает внимание и на другой факт: у Шиллера борьба за национальную свободу показана на примере Нидерландов, Франции, Швейцарии, но не Германии. Обращаясь к немцам, он чаще всего говорит о необходимости духовного обновления. В этом — одна из особенностей развития немецкой идеологии, которая как бы брала на себя широкие общественные функции, претендовала на то, чтобы политическое развитие подменить духовным. Шиллер прямо говорил о замене политики эстетикой. При всей односторонности подобный взгляд глубоко коренился в условиях немецкого общественного развития, поэтому, рассматривая воздействие Французской революции на немецкую культуру, надо постоянно учитывать особое место немецкой философии, которая на своем абстрактном языке отражала великие перевороты эпохи.

События и требования эпохи получали не столько прямое, открытое отражение, сколько опосредованное, сублимированное: так, перевод французских идей на немецкий язык нередко делал их неузнаваемыми, ибо они были абстрагированы от политической и экономической почвы, их породившей. К. Маркс и Ф. Энгельс писали об этике Канта, что он «отделил это теоретическое выражение от выраженных в нем интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения “свободной воли„, воли в себе и для себя» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 184).

Воздействие Канта на немецкую литературу было значительным. Однако речь идет не о влиянии всей системы его философских идей, а об отдельных гранях, которые были восприняты как особо плодотворные в сложном процессе развития немецкой культуры.

Из всех немецких философов конца XVIII — начала XIX в. Гете (в 1827 г.) выделил именно Канта как самого влиятельного. Гете отметил, что сам он шел сходным путем в своей работе «Метаморфоза растений» (1790). Общее он видел в различении субъекта и объекта и в понимании того, что каждое создание природы существует само по себе, а не во имя какой-то заранее определенной цели («не для того растет пробковое дерево, чтобы мы могли закупоривать бутылки»). Идея эта не нова. Но Кант своей мыслью как бы завершал историю европейского просветительского рационализма. Кант утверждал границы человеческого разума, но вместе с тем помогал развеять предубеждения, мешавшие познанию мира. Гейне сравнивает Канта с Коперником: «Прежде разум, подобно солнцу, вращался вокруг мира явлений и старался освещать их; но Кант останавливает разум, солнце, и мир явлений вращается вокруг разума и освещается им по мере вхождения в сферу этого солнца».

Большое влияние на современников оказала этика Канта. Категорический императив Канта («Пусть каждый поступает по отношению к другим так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним») стал трюизмом и, независимо от воли Канта, легко сочетался с религиозными заповедями.

Слава выдающегося пропагандиста этики и эстетики Канта принадлежит Шиллеру. Ему, в отличие от Гете, была ближе идеалистическая сторона философии Канта. При этом идеи Канта воспринимались им в борьбе и творческих исканиях. Поздние драмы Шиллера, в частности, стали ареной такого спора, когда реалистическое чутье художника и знатока истории вступало в конфликт с метафизическими положениями кантовской этики. Еще более острой была борьба в области эстетики: Шиллер-просветитель утверждал высокое призвание художника-преобразователя, в то время как от Канта шла мысль о незаинтересованном искусстве, о приоритете формы над содержанием.

В немецком литературоведении конец века обозначается как «эпоха классики». Однако при всей значительности вклада великих веймарцев — Гете и Шиллера — этим понятием не покрывается все многообразие немецкой литературы последних десятилетий XVIII в. Панорама ее была достаточно широкой.

В 90-е годы завершал свою деятельность сатирик Георг Кристоф Лихтенберг (1742—1799), автор остроумных афоризмов, опубликованных посмертно, в 1800—1806 гг. Его последнее сочинение, «Подробные объяснения к гравюрам Хогарта» (1794—1799), существенно дополняло и корректировало современную эстетику. Лихтенберг сдержанно относился к веймарскому классицизму, ибо считал, что литература должна острее отражать реальную действительность немецкого общества, так же, как Хогарт зло и ядовито рисовал английские нравы. Афоризм Лихтенберга: «Мы пишем для человека-современника, а не для древних греков», — был заострен против крайностей культа античности. Хогарт утверждал, что в искусстве главенствует «кривая линия». В эстетике Лихтенберга «кривая линия» была также полемически противопоставлена гармонической строгости и «прямолинейности» классицизма.