Из пушки на Луну
Шрифт:
Наконец наступило 20 октября.
В девять часов утра семафоры Багамского пролива сигнализировали появление густого дыма на горизонте.
Через два часа с этими семафорами обменялся сигналами большой пароход. Тотчас вслед за этим семафорами передали в Тампа слово «Атланта», которое немедленно разнеслось по всему городу и его окрестностям.
В четыре часа дня английский пароход входил в бухту Тампа. В пять — он уже на всех парах проходил в рейд Гиллисборо. В шесть — он остановился в гавани Тампа.
Не успел якорь опуститься до песчаного дна, как уже несколько сот лодок и шлюпок окружили «Атланту». Со всех сторон на пароход начали взбираться любопытные. Барбикен первым вскочил на палубу и крикнул голосом, в котором звучало волнение:
— Мишель Ардан?
— Здесь! — крикнул в ответ человек, стоявший на юте.
Не ответив ни слова, Барбикен скрестил руки и вопрошающим взглядом жадно впился в пассажира.
Это был человек лет сорока двух, большого роста, но уже
Наконец, сильно развитое туловище, крепко и прямо поставленное на длинных ногах, мускулистые и сильные руки, решительная походка дали бы технику-металлургу повод сказать, что этот европеец — здоровенный малый, которого природа скорее выковала, чем отлила.
Чтобы закончить описание внешнего облика пассажира «Атланты», необходимо отметить его широкую, но хорошо на нем сидевшую одежду, — на его пальто и брюки пошло столько сукна, что Мишель Ардан называл себя «смерть драпу», — его слабо завязанный галстук, его свободно открытый воротничок, его крепкую шею и его всегда расстегнутые манжеты, сквозь которые выставлялись жилистые руки с лихорадочно подвижными пальцами. Чувствовалось, что даже в самый сильный мороз этому человеку не холодно, а душа его недоступна холоду даже в минуту крайней опасности.
Даже на палубе «Атланты» он ни минуты не оставался в покое: двигался среди толпы вперед и назад, постоянно разговаривая, постоянно жестикулируя, то и дело нервно грызя ногти, беседуя со всеми и обращаясь почти ко всем на «ты».
Это был один из редких оригиналов.
Действительно, духовная сторона личности Мишеля Ардана представляла широкое поле для психологических наблюдений и анализа. Этот удивительный человек жил постоянно в области преувеличений, мыслил только увеличенными образами и превосходными степенями: все предметы рисовались на сетчатке его глаза в необычайных размерах. Отсюда беспрестанно создавались ассоциации больших и смелых идей: все представлялось ему в преувеличенном виде, — он не переоценивал лишь препятствия, опасности и… людей.
В общем это была богатая натура; художник по инстинкту, тонкий, остроумный спорщик. Он избегал непрерывного фейерверка острот и шуток, зато метко стрелял словом, нанося словесные удары с ловкостью искусного фехтовальщика. В спорах он мало заботился о логике и о формально правильных построениях, зато ударял противника прямо в грудь такими своеобразными доводами, перед которыми оставалось только пасовать; он любил отстаивать самые трудные, почти безнадежные положения.
У него были свои странности. Так, подобно Шекспиру, он любил называть себя невеждой и кичился тем, что презирает профессиональных ученых. По его мнению, это люди, которые «намечают лишь точки вместо того, чтобы итти прямо к цели». Настоящий цыган, кочующий по странам чудес, склонный к приключениям, но не искатель приключений, и более чем далекий от искания наживы, он при всем том ничего не имел общего с типом фразера или чудака-краснобая: свои слова он отстаивал делом, всегда готов был заплатить за них своею личностью, своею жизнью. Он постоянно бросался в самые отчаянные предприятия, всегда готов был сжечь свои корабли, во всякий час рисковал сломать себе шею и тем не менее снова вставал на ноги, подобно игрушечному ваньке-встаньке; до сих пор, по крайней мере, он благополучно выбирался из самых трудных положений, из самых опасных приключений.
Одним словом, его девиз был: «Во что бы то ни стало достичь цели!» Страсть к невозможному была руководящей его страстью, главной, отличительной чертой характера. [24]
Но доблести Мишеля Ардана имели свою изнанку. «Кто не рискует, тот не выигрывает», гласит старая поговорка. Мишель Ардан не раз рисковал, но ничего не приобретал в смысле материальных благ. Об удивительном его бескорыстии ходило много рассказов: порывы его добрейшего сердца по своей внезапности и силе не уступали смелости идей его горячей головы. Совершенно бескорыстный, он готов был отдать каждому свои последние деньги, и, если бы понадобилось, он продался бы в рабство, чтобы выкупить раба. Необычайно смелый, он был в такой же степени и великодушен: не знал чувства мести и простил бы злейшего врага, если бы отказ от прощения был равносилен смертному приговору над этим врагом.
[24] Оригиналом, с которого Жюль Верн списал портрет Мишеля Ардана, был его знаменитый друг, искусный фотограф и воздухоплаватель Надар. Настоящее имя этого замечательного человека — Феликс Турнашон; Надар — его псевдоним, в котором Жюль Верн
переставил буквы.Надар прославился прежде всего своими опытами по воздушному фотографированию, то есть по съемке плана местности с аэростата с помощью фотографии. Он является первым изобретателем аэро-фотосъемки, столь широко применяемой в настоящее время. Вторая заслуга его в том, что он горячо отстаивал в воздухоплавании принцип «тяжелее воздуха» задолго до изобретения аэроплана. В 1863 году он издал «Манифест воздушного управляемого передвижения», перепечатанный газетами всего мира. В нем он, между прочим, писал: «Безумно бороться с воздухом, будучи более легким, нежели воздух… Нужно господствовать над воздухом, вместо того чтобы самому быть его игрушкой, а для этого нужно найти опору в нем, а не служить опорою для него»… Прибавим, что Надар был основателем первого французского воздухоплавательного журнала «Аэронавтика».
Историк воздухоплавания Лекорню рисует личность Надара в следующих выражениях:
«Феликс Турнашон, известный под псевдонимом Надара, является одной из наиболее любопытных и симпатичных фигур, которых выдвинула история воздухоплавания. Одаренный творческим воображением, писатель и художник, Надар был прежде всего человеком действия. Горячая натура, энтузиаст, всегда готовый помочь своим друзьям, хотя бы для этого потребовалось броситься очертя голову в самое рискованное предприятие, Надар, которого Жюль Верн мог, не насилуя особенно своего воображения, взять за оригинал Мишеля Ардана, отправляющегося на Луну в пушечном снаряде, был человек, которому наиболее подходило взять в руки знамя с девизом «тяжелее воздуха».
Во Франции и в Европе очень многие знали этого блестящего и беспокойного человека, или, по крайней мере, многие о нем слыхали. Он невольно заставлял газеты постоянно писать о нем. Ни от кого не было у него тайн, все знали мельчайшие подробности его жизни, точно стены его квартиры были из прозрачного стекла.
У Мишеля Ардана было, конечно, множество друзей, но он мог бы похвалиться и богатой коллекцией врагов из тех людей, которых он обижал, задевал, опрокидывал в своих стремлениях итти напролом для достижения цели или к осуществлению правого дела.
Все же в общем это был любимец общества, и к нему относились, как к избалованному ребенку. Мирились с его причудами; брали его, каков он есть; все интересовались его смелыми предприятиями и с участием, с тревогой следили за его судьбой. Когда иной приятель старался уговорить его, удерживая от опасного шага, предсказывая близкую гибель, Мишель Ардан с улыбкой отвечал, что «лес сгорает только от собственных деревьев», то есть одной из наиболее красивых арабских пословиц, происхождения которой он, впрочем, не знал.
Таков был этот пассажир «Атланты», подвижный, как ртуть, вечно горящий внутренним огнем, вечно взволнованный.
Трудно представить себе более яркий контраст между двумя личностями, чем между французом Мишелем Арданом и американцем Импи Барбикеном! И между тем у них было много общего: оба они были в высшей степени предприимчивые, отважные, дерзостно-смелые люди, но каждый — на свой собственный лад.
Барбикену недолго пришлось рассматривать приезжего, который своим безумно смелым предложением, очевидно, должен был отодвинуть его самого, Барбикена, на второй план. Громко раздалось «ура» толпы, приветствовавшей Ардана. Всякий хотел лично пожать ему руку, и восторг принял такие осязательные формы, что, пожав тысячу рук и едва не потеряв все свои десять пальцев, Ардан счел за лучшее укрыться в свою каюту. Барбикен последовал за ним, не произнося ни слова.
— Вы Барбикен? — спросил его Ардан, когда они остались одни, таким тоном, словно они уже двадцать лет были добрыми приятелями.
— Да, — сухо ответил председатель Пушечного клуба.
— Ну, так здравствуйте, Барбикен! Как дела? Хороши? Ну, тем лучше, тем лучше!
— Итак, — спросил Барбикен без всякого вступления, — вы решили лететь?
— Безусловно.
И ничто вас не остановит?
— Ничто. А вы решили изменить форму вашего снаряда так, как я просил в телеграмме?
— Я ждал вашего приезда. Но, — продолжал Барбикен, — вы действительно все обдумали?
— Обдумал ли я? Да разве у меня есть время обдумывать? Мне представился случай побывать на Луне, и я решил им воспользоваться — вот и все! Кажется, тут не о чем задумываться.
Барбикен пожирал глазами этого человека, который мог говорить о своей побывке на Луне с такой легкостью и беспечностью, без тени беспокойства и страха.
— У вас есть, по крайней мере, какой-нибудь план? — сказал, наконец, Барбикен. — Вы все же придумали какие-нибудь средства?
— Придумал, дорогой Барбикен, и даже отличные вещи придумал! — перебил его Мишель Ардан. — Но знаете что? Я предпочитаю высказаться публично — полностью и зараз: пусть все узнают, что я думаю, и чтобы потом об этом не было больше речи. Это избавит меня от повторений. Поэтому, если вы только не посоветуете мне чего-нибудь лучшего, созовите ваших друзей, ваших сочленов Пушечного клуба, весь город, всю Флориду, всю Америку, если хотите, — завтра же я разовью свой план и отвечу на все возражения, которые мне будут представлены. Будьте покойны, я не боюсь возражений! Я все их предвижу и сумею за себя постоять. Идет?