Из Сибири. Остров Сахалин. 1889-1894

Ст. 469 «Устава» дает право местному начальству без формального полицейского исследования определять и приводить в исполнение наказания за такие преступления и проступки ссыльных, за которые по общим уголовным законам полагаются наказания, не превосходящие лишения всех особенных прав и преимуществ с заключением в тюрьме. Вообще же маловажные дела на Сахалине ведает формальная полицейская расправа, которая принадлежит здесь полицейским управлениям. Несмотря на такую широкую компетенцию этого местного суда, которому подсудны все маловажные дела, а также множество дел, которые считаются маловажными только условно, население здешнее не знает правосудия и живет без суда. Где чиновник имеет право по закону без суда и расследования наказать розгами и посадить в тюрьму, и даже послать в рудник, там существование суда имеет лишь формальное значение. [594]

594

В селении Андрее-Ивановском в дождливую ночь у С. украли свинью. Подозрение пало на 3., у которого панталоны были опачканы в свиной кал. Сделали у него обыск, но свиньи не нашли; тем не менее все-таки сельское общество приговорило отобрать свинью, принадлежащую его квартирохозяину А., который мог быть виновен в укрывательстве. Начальник округа утвердил этот приговор,[826] хотя находил его несправедливым. «Если мы не будем утверждать сельские приговоры, – сказал он мне, – то Сахалин тогда совсем останется без суда».

Наказания за важные преступления определяются приморским окружным судом, который решает дела по одним лишь бумагам, не допрашивая подсудимых и свидетелей. Решение окружного суда всякий раз представляется на утверждение начальника острова, который в случае несогласия с приговором разрешает дело своею властью, причем о всяком изменении приговора доносит правительствующему сенату. В случае если какое-нибудь преступление кажется администрации из ряда вон выходящим, а наказание, следуемое за него по «Уставу о ссыльных», недостаточно высоким, то она ходатайствует о предании виновного военно-полевому суду.

Наказания, которые полагаются каторжным и поселенцам за преступления, отличаются чрезмерною суровостью, и если наш «Устав о ссыльных» [595] находится в полном несоответствии с духом времени и законов, то это прежде всего заметно в той его части, которая трактует о наказаниях. Наказания, унижающие преступника, ожесточающие его и способствующие огрубению нравов и давно уже признанные вредными для свободного населения, оставлены для поселенцев и каторжных, как будто ссыльное население подвержено меньшей опасности огрубеть, ожесточиться и окончательно потерять человеческое достоинство. Розги, плети, прикование к тележке, – наказания, позорящие личность преступника, причиняющие его телу боль и мучения, – применяются здесь широко. Наказание плетями или розгами полагается за всякое преступление, будь то уголовное или маловажное; применяется ли оно, как дополнительное, в соединении с другими наказаниями или самостоятельно, оно всё равно составляет необходимое содержание всякого приговора.

595

…если наш «Устав о ссыльных» ~ составляет необходимое содержание всякого приговора. – Здесь речь идет об «отделении» пятом «Устава о ссыльных»: «О наказаниях за преступления и проступки ссыльных», статьи 435–494, стр. 85–105.

Самое употребительное наказание – розги. [596] Как показано в «Ведомости», в Александровском округе в течение 1889 г. было наказано административным порядком 282 каторжных и поселенцев: телесно, то есть розгами, 265 и иными мерами 17. Значит, из 100 случаев в 94 администрация прибегает к розгам. На самом деле далеко не всё число наказанных телесно попадает в ведомость: в ведомости Тымовского округа показано за 1889 г. только 57 каторжных, наказанных розгами, а в Корсаковском только 3, между тем как в обоих округах секут каждый день по нескольку человек, а в Корсаковском иногда по десятку. Поводом к тому, чтобы дать человеку 30 или 100 розог, служит обыкновенно всякая провинность: неисполнение дневного урока (например, если сапожник не сшил положенных трех пар котов, то его секут), пьянство, грубость, непослушание… Если не исполнили урока 20–30 рабочих, то секут всех 20–30. Один чиновник говорил мне: [597]

596

Туз на спине, бритье половины головы и оковы, служившие в прежнее время для предупреждения побегов и для удобнейшего распознавания ссыльных, утратили свое прежнее значение и сохраняются теперь лишь как позорящие наказания. Туз, четырехугольный лоскут, до двух вершков во все стороны, должен по «Уставу» быть отличного цвета от самой одежды; до последнего времени он был желтым, но так как это цвет амурских и забайкальских казаков, то бар. Корф приказал делать тузы из черного сукна. Но на Сахалине тузы утратили всякое значение, так как к ним давно уже пригляделись и не замечают их. То же самое можно сказать и о бритых головах. На Сахалине бреют головы очень редко, только возвращенным с бегов, подследственным и прикованным к тачкам, а в Корсаковском округе вовсе не бреют. По «Уставу о содержащихся под стражей», вес кандалов должен быть от пяти до пяти с половиною фунтов.[827] Из женщин при мне была закована только одна Золотая Ручка, на которой были ручные кандалы.[828] Для испытуемых ношение оков обязательно, но «Устав» разрешает снимать оковы,[829] когда это необходимо для производства работ, а так как почти на всякой работе кандалы служат помехой, то громадное большинство каторжных освобождено от них. Даже далеко не все бессрочные закованы, хотя по «Уставу» должны содержаться в ручных и ножных кандалах. Как ни легки кандалы, но всё же они до известной степени стесняют движение. К ним тоже привыкают, хотя далеко не все. Мне случалось видеть арестантов, уже немолодых, которые при посторонних прикрывали кандалы полами халатов; у меня есть фотография, где изображена толпа дуйских и воеводских каторжных[830] на раскомандировке, и большинство закованных постаралось стать так, чтобы кандалы на фотографии не вышли. Очевидно, как позорящее наказание, цепи во многих случаях достигают цели, но то чувство унижения, которое они вызывают в преступнике, едва ли имеет что-нибудь общего со стыдом.

597

Один чиновник говорил мне ~ Я отучил их. – По-видимому, смотритель Корсаковской тюрьмы В. В. Шелькинг, назначенный на эту должность в октябре 1888 г.

– Арестанты, особенно кандальные, любят подавать всякие вздорные прошения. Когда я был назначен сюда и в первый раз обходил тюрьму, то мне было подано до 50 прошений; я принял, но объявил просителям, что те из них, прошения которых окажутся не заслуживающими внимания, будут наказаны. Только два прошения оказались уважительными, остальные же – чепухой. Я велел высечь 48 человек. Затем в другой раз 25, потом всё меньше и меньше, и теперь уже просьб мне не подают. Я отучил их.

На юге у одного каторжного по доносу другого сделали обыск и нашли дневник, [598] который был принят за черновые корреспонденции; ему дали 50 розог и 15 дней продержали в темном карцере на хлебе и на воде. Смотритель поселений, с ведома окружного начальника, подверг телесному наказанию почти всю Лютогу. [599] Вот как описывает это начальник острова: «Начальник Корсаковского округа доложил мне, между прочим, о крайне серьезном случае превышения власти, которое позволил себе (имярек) и которое состояло в жестоком телесном наказании некоторых поселенцев и в мере, далеко превышающей законом установленную норму. Случай этот, возмутительный сам по себе, представляется мне еще более резким при разборе обстоятельств, вызвавших это наказание правого и виноватого, не исключая даже беременной женщины, без всякого рассмотрения дела, состоявшего в простой и безрезультатной драке между ссыльнопоселенцами» (приказ № 258-й 1888 г.).

598

На юге у одного каторжного по доносу другого сделали обыск и нашли дневник ~ ему дали 50 розог и 15 дней продержали ~ на хлебе и на воде.

– Речь идет о ссыльнокаторжном, поэте М. Дмитриеве, передавшем Чехову на Сахалине «конфиденциально» свои стихи и письмо (от 27 сентября 1890 г.); в них говорится и об этом эпизоде (см. примеч. к стр. 201–202).

599

Смотритель поселений, с ведома окружного начальника, подверг телесному наказанию почти всю Лютогу. – Смотритель поселений Н. Н. Ярцев; окружной начальник И. И. Белый.

Чаще всего провинившемуся дают 30 или 100 розог. Это зависит не от вины, а от того, кто распорядился наказать его, начальник округа или смотритель тюрьмы: первый имеет право дать до 100, а второй до 30. Один смотритель тюрьмы всегда аккуратно давал по 30, [600] когда же ему пришлось однажды исполнять должность начальника округа, то свою обычную порцию он сразу повысил до 100, точно эти сто розог были необходимым признаком его новой власти; и он не изменял этому признаку до самого приезда начальника округа, а потом опять, так же добросовестно и сразу, съехал на 30. Наказание розгами от слишком частого употребления в высшей степени опошлилось на Сахалине, так что уже не вызывает во многих ни отвращения, ни страха, и говорят, что между арестантами уже немало таких, которые во время экзекуции не чувствуют даже боли.

600

Один смотритель тюрьмы всегда аккуратно давал по 30 ~ так же добросовестно и сразу, съехал на 30. – Это, скорее всего, С. О. Казарский (см. о нем в примеч. к стр. 96), смотритель Александровской и Дуйской тюрем; в октябре-ноябре 1888 г. он был временно начальником Александровского округа.

Плети применяются гораздо реже, только вследствие приговоров окружных судов. Из отчета заведующего медицинскою частью видно, что в 1889 г. «для определения способности перенести телесное наказание по приговорам судов» было освидетельствовано врачами 67 человек. Это наказание из всех употребляемых на Сахалине самое отвратительное по своей жестокости и обстановке, и юристы Европейской России, приговаривающие бродяг и рецидивистов к плетям, давно бы отказались от этого наказания, если б оно исполнялось в их присутствии. От позорного, оскорбляющего чувство зрелища они, однако, ограждены 478 ст. «Устава», по которой приговоры русских и сибирских судов приводятся в исполнение на месте ссылки.

Как наказывают плетями, я видел в Дуэ. [601] Бродяга Прохоров, он же Мыльников, человек лет 35–40, бежал из Воеводской тюрьмы и, устроивши небольшой плот, поплыл на нем к материку. На берегу, однако, заметили вовремя и послали за ним вдогонку катер. Началось дело о побеге, заглянули в статейный список и вдруг сделали открытие: этот Прохоров, он же Мыльников, в прошлом году за убийство казака и двух внучек был приговорен хабаровским окружным судом к 90 плетям и прикованию к тачке, наказание же это, по недосмотру, еще не было приведено в исполнение. Если бы Прохоров не вздумал бежать, то, быть может, так бы и не заметили ошибки и дело обошлось бы без плетей и тачки, теперь же экзекуция была неизбежна. В назначенный день, 13 августа, утром, смотритель тюрьмы, врач и я [602] подходили не спеша к канцелярии; Прохоров, о приводе которого было сделано распоряжение еще накануне, сидел на крыльце с надзирателями, не зная еще, что ожидает его. Увидав нас, он встал и, вероятно, понял, в чем дело, так как сильно побледнел.

601

Как наказывают плетями, я видел в Дуэ. – Чехов 11 сентября 1890 г. писал Суворину: «Присутствовал при наказании плетьми <13 августа 1890 г.>, после чего ночи три-четыре мне снился палач и отвратительная кобыла».

602

…смотритель тюрьмы, врач и я – Это – С. О. Казарский, смотритель Дуйской тюрьмы (о нем – в примеч. к стр. 96), и врач дуйской команды А. Г. Зихер (Зигер). См. о нем примеч. к стр. 140.

– В канцелярию! – приказал смотритель.

Вошли в канцелярию. Ввели Прохорова. Доктор, молодой немец, приказал ему раздеться и выслушал сердце для того, чтоб определить, сколько ударов может вынести этот арестант. [603] Он решает этот вопрос в одну минуту и затем с деловым видом садится писать акт осмотра.

– Ах, бедный! – говорит он жалобным тоном с сильным немецким акцентом, макая перо в чернильницу. – Тебе, небось, тяжело в кандалах! А ты попроси вот господина смотрителя, он велит снять.

603

Доктор ~ приказал ему раздеться и выслушал сердце для того, чтобы определить, сколько ударов может вынести этот арестант. – Документ об осмотре Прохорова не сохранился, но Чехов привез с собой копию «акта об освидетельствовании ссыльнокаторжного Дуйской тюрьмы Ивана Лосева», по которому можно составить впечатление о типе подобной официальной бумаги: «1885 г. ноября 26 дня врач Александровского окружного лазарета в присутствии смотрителя Дуйской тюрьмы свидетельствовал о состоянии здоровья Дуйской ссыльнокаторжной тюрьмы Ивана Лосева, причем оказалось, что Лосев, по-видимому, имеет от роду 24 года, телосложения довольно крепкого, костная и мышечная системы развиты хорошо, грудные и брюшные органы, а также и кровеносные системы нормальные, росту 2 ар. 6 1/2 вер., волосы на голове темно-русые, с проседью, в бровях и усах русы, бороде – темно-русые, глаза серые, нос с горбинкой, продолговатый, рот средний, подбородок круглый; особые приметы: на правой щеке шрам; знаки наказания не имеет. Может перенести наказание до девяноста ударов плетьми. В чем подписали: Врач В. Сурминский. Присутствовал смотритель А. Таскин» (ГБЛ).

Прохоров молчит; губы у него бледны и дрожат.

– Тебя ведь понапрасну, – не унимается доктор. – Все вы понапрасну. В России такие подозрительные люди! Ах, бедный, бедный!

Акт готов; его приобщают к следственному делу о побеге. Затем наступает молчание. Писарь пишет, доктор и смотритель пишут… Прохоров еще не знает наверное, для чего его позвали сюда: только по одному побегу или же по старому делу и побегу вместе? Неизвестность томит его.

– Что тебе снилось в эту ночь? – спрашивает наконец смотритель.

– Забыл, ваше высокоблагородие.

– Так вот слушай, – говорит смотритель, глядя в статейный список. – Такого-то числа и года хабаровским окружным судом за убийство казака ты приговорен к девяноста плетям… Так вот сегодня ты должен их принять.

И, похлопав арестанта ладонью по лбу, смотритель говорит наставительно:

– А всё отчего? Оттого, что хочешь быть умнее себя, голова. Всё бегаете, думаете лучше будет, а выходит хуже.

Идем все в «помещение для надзирателей» – старое серое здание барачного типа. Военный фельдшер, стоящий у входа, [604] просит умоляющим голосом, точно милостыни:

604

Военный фельдшер, стоящий у входа… – Это Семен Иванович Иванов, фельдшер околодка Дуйской тюрьмы.