Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Уже много лет она была заперта.

Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?

Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?

Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?

Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.

Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.

Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.

Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.

Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.

У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?

Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.

Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.

Так было бы, если... А что думал этот слепой, безмозглый, бестолковый сукин сын о том, как мы живем сейчас? Хуже быть не может.

Нет, так жить нельзя. Такая жизнь не подходит приличному человеку, обладающему смелостью и порядочностью.

Я вычислил правду, когда мне было лет пять. А еще через некоторое время, когда я получил свободу передвижения, когда смог сам, втайне от других, отправлять и получать корреспонденцию, я нашел подтверждение своим умозаключениям.

До того, как мы переехали в этот штат, у моего отца была практика в другом месте. Но никаких записей о рождении сына у мистера Джеймса Эштона или о смерти миссис Эштон там не осталось. Однако существовала запись о рождении сына у некоей Хэтти Мэри Смит (цветная, незамужняя, первые роды). И лечилась она у доктора Джеймса Эштона.

Понятно?

Пожалуй, это мне следовало бы воскликнуть: ПОНЯТНО!

На самом деле я выругался, потому что догоревшая сигарета обожгла мне пальцы.

Я бросил ее на пол, растер подошвой и постучал в дверь комнаты моей матери.

— Мама, — позвал я, — мамочка, — я постучал громче, — ты слышишь меня? Лучше ответь, не то твой сынок рассердится и доберется до твоего гнездышка. Ты знаешь своего мальчика и знаешь, что он так и сделает. Он ждет еще пять минут, а потом...

И я начал вслух отсчитывать время по своим наручным часам. Заскрипела кровать, и я услышал приглушенный звук. Глухой, неясный звук — не то вздох, не то всхлип.

— Так-то лучше, — сказал я. — Слушай хорошенько, потому что это касается тебя. Я расскажу тебе, как я покончу с тобой и с моим дорогим папочкой... Я собираюсь отвезти вас обоих в некое безлюдное место и сковать цепями. Я так скую вас, чтобы вы находились порознь, но в то же время и вместе. Вы будете недосягаемы друг для друга, но в то же время и неразделимы. И я сорву с вас одежду, и обнажу ваши похотливые шкуры. Зимой я стану окатывать вас ледяной водой, а летом — душить одеялами. Вы будете визжать и дрожать от холода, а потом орать и корчиться от жары. Вы лишитесь голоса, и вас никто не услышит.

Это продолжится семнадцать лет, мама. Нет, я буду справедлив и сброшу со счетов два года. Потом я верну вас в этот дом, уложу вдвоем в кровать и покажу вам, что такое ад, хотя для вас и там будет недостаточно жарко. Я предам вас огню. И дом тоже. Я предам огню весь этот проклятый городишко. Представь себе, мама! Все население, все семьи — отцы, матери и младенцы, дети, деды и прадеды, — все сгорят и будут свалены в кучи в самых нелепых сочетаниях. Так все и будет, мамочка. Всему свое время.

Она застонала как-то по-особенному, словно причитая о погибших.

Я отрешенно слушал, размышляя, что, пожалуй, избавлю Пита Павлова от задуманного мною истребления.

Но больше — никого. По крайней мере, сейчас я больше никого не мог назвать. Только Пита Павлова.

Было еще рано, не больше восьми, когда я приехал в дансинг. На эстраде было темно, и будка, в которой Мира Павлова обычно восседала в качестве кассирши, была закрыта. В зале горел только один светильник. Однако в офисе у Пита Павлова тоже горел свет. Поэтому я перепрыгнул через турникет и прошел через танцзал.

Он сидел за столом, пересчитывая пачку денег. Я был уже почти в дверях, когда он поднял голову, вздрогнул, его пальцы метнулись к выдвижному ящику стола.

Потом он узнал меня и с неудовольствием проворчал:

— Черт тебя побери, Бобби. Не подкрадывайся к людям, не то получишь как-нибудь заряд в задницу.

Я засмеялся и принес извинения. Сказал, что, надеюсь, он не собирается оказывать сопротивление, если кто-нибудь вздумает его ограбить.

— Ты, что ли? С чего это пришло тебе в голову?

— Ни с чего, сам не знаю. Ведь вы застрахованы от ограбления? Так зачем же рисковать своей жизнью ради какой-то страховой компании?

По тому, как вспыхнули его глаза и неуловимо изменилось выражение лица, я понял, что эти мысли и ему приходили в голову, то есть и он не прочь заработать на страховке. Его интересовали деньги, а не общественное мнение. Мошенничество со страховкой было самым прямым и коротким путем к цели. А Пит, надо отдать ему должное, являл собой образец прямого и целеустремленного человека.

И я был бы рад помочь ему совершить такое мошенничество. В общем, я сделал бы все, что от меня зависит, чтобы ему это удалось. К несчастью, он инстинктивно чувствовал недоверие ко мне, за что, впрочем, я уважал его еще больше.

Некоторое время он смотрел на меня в упор тяжелым немигающим взглядом. Потом что-то пробурчал, сплюнул в урну, и откинулся на спинку стула. Уселся поудобнее, заложил руки за голову и опустил глаза на крышку стола, потом медленно перевел взгляд на меня.

— Вот что я тебе расскажу, — сказал он. — Когда-то в наших краях жила ищейка. Самая быстроногая собака, какую только можно себе представить. Знаешь, что с ней случилось?