Избранное

И Зан попала в услужение к госпоже Лиеу, супруге начальника тонга. У госпожи Лиеу было около десятка ткацких станков. Зан вместе с двумя другими девочками убирала в мастерской и следила за веретенами. В первый год весь заработок составил один донг, простые штаны, блузку с коротким рукавом и пояс. В придачу госпожа пообещала прибавку к жалованью за скромность и послушание. Что касается еды, пунктуальная госпожа не обошла и этот вопрос еще при найме, хотя сама не знала, бывают ли сыты ее работники: утром горсть риса, три полных чашки риса на обед, вечером бататы. Для ребенка этого было, по-видимому, достаточно.

Мать считала, что Зан повезло. И правда, разве дома Зан ела три раза в день? Обходилась обедом. И редко когда на обед было три чашки риса — обычно только две. Иногда одна. Иногда ни одной — обед заменяли клубни бататов. Тем более девочке будет хорошо у госпожи. Можно сказать, великое счастье привалило. Нашему брату бедняку немного рису — сразу мясом обрастает. И мать улыбалась про себя: месяца через два-три Зан улучит денек, приедет на побывку домой, чтобы поиграть с малышами, и все вдруг увидят, что она гладкая, как перепелка, белая и красивая, настоящая взрослая девка.

Мечты… Зан действительно вскоре приехала, но все такая же худая, точно щепка, и вся зареванная. Просила оставить ее дома с малышами, соглашалась на любую работу и пищу, лишь бы не возвращаться к госпоже Лиеу. Да, горек рис богатого благодетеля. И если нет ему от тебя корысти, то он свое и обратно из глотки вырвет. А Зан сложения хрупкого, много ли с нее возьмешь! Вот девочка и голодать готова, лишь бы в родном доме, в семье остаться. Только мать и слушать не хотела! Жалела ее в душе, а уступить не могла, боялась погубить родное дитя. Какой ребенок не рвется от чужих людей к отцу с матерью? А пришлось жить в людях, то выполняй свой урок. Не будешь справляться с работой, введешь хозяина в ущерб — не ленись выслушивать жалобы да попреки. Обругают, прибьют — и это почитай за счастье, потому что без крепкого слова и колотушек человеком не вырастешь… И мать приговаривала: «Что заработала, то и получай. А и поколотят, я жалеть не стану. Хочешь жить, иди обратно к госпоже, а не то убирайся на все четыре стороны, мне кормить тебя нечем…» Увы! Больше года, как умерла матушка. Часто вспоминая ее, Зан втихомолку плакала: она понимала, чего стоила матери тогда эта притворная холодность.

Выпроводив дочь, мать закрыла лицо руками и заплакала. И говорила мужу: «Сердце разрывается от боли. Но что поделаешь? Наша бедняцкая доля — никогда сытым не быть. Знаю, что ребенку лучше дома впроголодь, чем на довольствии у госпожи. Но ведь не век Зан быть с нами. Еще два-три года, а там приглянется кому — и уйдет, разве удержишь? А в чужой семье не будет везде поспевать, разве кто простит? Вся жизнь впереди, а не научится покорности и покладистости, сама себя изведет. Не ради нескольких донгов в году, ради нее самой пусть побудет в услужении».

Отец только вздыхал. Тоскуя по дочери, он стал рассеянным, невнимательным. Обо всем этом Зан узнала позже, от малышей. Боясь причинить горе родителям, она, как ни было ей тяжело, переносила все без слез, сцепив зубы, не смея думать о возвращении домой. И постепенно привыкла. Жизнь не стала легче. Но если уже решилась терпеть, с любой бедой сживешься.

Прошлой осенью в уборочную страду мать заболела животом, но дома не высидела, вышла на поле. Работа под дождем и солнцем после перенесенной болезни оказалась ей совершенно не под силу. Она снова занемогла и вдруг умерла, и отец остался один, вдовец с двумя сопливыми мальчуганами. (Если бы живы были их старшие братья, родившиеся один за другим сразу после Зан, то сейчас было бы кому сварить обед и подмести в доме. Но они давно умерли, так же один за другим, от оспы.) Отец еле дождался конца года, пришел к госпоже и забрал дочку. Теперь Зан ходила за малышами, смотрела за огородом, а он работал по найму. Так они жили вчетвером, судорожно уцепившись друг за друга. Дети бедняков быстро взрослеют. Зан в пятнадцать лет постигла науку домашнего очага, кропотливые расчеты и ни в чем не уступала заправской хозяйке.

Казалось, само небо противилось тому, чтобы отец с детьми получили передышку. Жить становилось все труднее, рис дорожал, на кукурузу и бататы денег не хватало. Даже соль в доме стала в редкость — лавочники отказывались выдавать соль за мелкую монету: деньги обесценивались. А рис все дорожал. И хотя заработки вроде бы выросли, легче не становилось. Раньше один человек зарабатывал полтора хао в день, и было достаточно, чтобы прокормить всю семью. Нынче получали и по три хао в день — в два раза против прежнего, — но этого едва хватало одному едоку. Это в рабочий сезон, а как жить в остальное время? И рис все дорожал. И еще ураганы, наводнения, летом засуха… Богачи уже не доверяли бумажным деньгам и гноили зерно по складам. Цены на рис все росли. Как жить?

В эту ночь состоялся разговор, определивший дальнейшую судьбу злополучного семейства. Отец, вздыхая, начал издалека:

— Если так сидеть, с голоду помрем, да и только. Уже сил никаких нет, а что же будет весной? Надо что-то придумать. Зима на исходе.

— Вы спрашиваете, как быть? — вздохнула Зан. — Мы батраки. Уборочная закончилась. Сейчас работы не будет.

— Вот я и говорю, надо решать. Была бы работа, и разговоров бы не вели. Когда есть чашка супа, с голоду не помрешь. А вот когда ничего нет… Что же? Отправлюсь на заработки в джунгли.

— Ах!

— Вот тебе и «ах». Против прежнего там работать много легче стало. Народу, как на базаре. Вон у начальника деревенской стражи господина Хоана вся родня вернулась с набитыми кошельками.

— В джунглях да на море недолго до горя. Там деньги трудные.

— Всё легче, чем дома с голоду пухнуть. А не пойдешь, как еще выкрутишься?

Да, это была правда, Зан нечего было возразить. Несколько минут оба молчали. Вдруг Зан спросила:

— Мы пойдем с вами?

— Сперва я один.

— Нет! — вскрикнула Зан. — Мы с вами. Мне страшно дома…

Она страшилась того дня, когда будут съедены последняя горсть риса и последний клубень бататов.

— Я уже все прикинул, — сказал отец. — Малыши остаются, я попрошу дядюшку Лы присматривать за огородом. Здесь двое прокормятся. А не хватит, так ведь я скоро вернусь.

А как же она, Зан? Наверное, отец решил отправить ее к госпоже Лиеу или в какой другой дом. «Ну и пусть, — подумала Зан. — Много ли мне надо? Но вот горе — семья рассыпается. Отец оставляет детей одних. Дети разбредутся, расползутся меж чужих людей, как мышата». И Зан собралась было возражать, плакать, как вдруг отец опередил ее:

— А тебя я отдам замуж.

Зан растерялась. Она не знала, что и сказать. Отец продолжал:

— Рано или поздно, а этого не миновать. Что ж тянуть? Уже несколько раз приходили свататься. Я все откладывал из-за траура после смерти твоей матери, но они уж больно торопят. У них у самих дочка на выданье, народу мало. Не возьмут сейчас невестку в дом, то и некому будет хлопотать по хозяйству. Ко мне они пришли по-хорошему, не уважить неудобно. Вот я и поддался на уговоры.

Зан возмущенно отпарировала:

— Поддался! Чего же вы поддались? Сказали бы, что мы без матери, что малыши еще глупые, что, кроме меня, некому ни риса сварить, ни воды принести.

— Я так и говорил. И слушать не хотят.

— Слушать не хотят? Ну, а заставить не имеют права.

— Известное дело, не имеют. Они и не думают заставлять. Только пристают да уламывают. Клянусь тебе: мать жениха не раз в слезах умоляла меня: дескать, войдите в наше положение, вам тяжело, а мне вдвойне — муж умер, а сын у меня один. Как было отказывать?