Избранное

Старуха заплакала. Вот горе-то, да у нее и в мыслях ничего подобного не было.

— Ах, госпожа, — заговорила она плаксивым голосом, — за что ж вы меня обижаете? Небеса попустили мне дожить до преклонных лет, неужто я стану теперь кого-то обманывать. Господь свидетель: если хотела я забрать внучку да отдать другим людям, пусть убьет меня на месте! Прошу вас только, позвольте увидеться с девочкой, побыть с ней хоть немного. Я ведь скоро умру; может, последний раз…

— Некогда ей прохлаждаться с вами. Никаких гулянок! А вы, коль уж пришли, заходите; так и быть, покормлю вас. Да чтоб в другой раз без этих обезьяньих нежностей! Я в моем доме такого не потерплю. У меня у самой сын в Ханое учится, что же, прикажете ездить к нему гулять да попусту время тратить!.. Надо же — гулянки!..

И она укоризненно причмокнула губами…

* * *

Внучка, увидев старуху, обрадовалась, засуетилась. Она смеялась и плакала, не зная, как быть. Но колючий взгляд госпожи Тху словно обдал ее сердце холодной водой. Девочка застеснялась и сникла. Она не смела больше обнять бабушку. Опустив голову, она спросила тихонько:

— Вы зачем пришли, бабушка?

— Да вот пришла просить госпожу, не накормит ли меня обедом. Уж больно я голодна!

Эти правдивейшие слова старуха произнесла шутливым голосом. Как говорится, в каждой шутке — половина правда. Но сейчас, пожалуй, тон не скрывал, а раскрывал смысл. Девчонка — на руках у нее был младенец — вывела старуху в боковую комнатку, подальше от чужих глаз…

— Бабушка, зачем вы пришли?

— Сказано ведь, пришла поесть, и все тут!

Девочка снова не поверила. Но больше об этом не спрашивала. Она просто глядела на бабушку…

— Как вы плохо выглядите, бабушка! Отчего вы так похудели?

— Все от голода, внученька. Не от чего больше.

— А вы теперь у кого живете?

— Да ни у кого не живу.

— Значит, снова ходите торговать?

— Откуда у меня деньги на торговлю? Да и будь я при деньгах, все одно — сил не осталось. Очень уж я ослабла.

— Что ж вы тогда едите?

— Все больше голодаю, есть-то ведь нечего!

Тут разговор их оборвал пронзительный голос хозяйки.

— Куда она подевалась с ребенком? — вопрошала госпожа Тху.

Это значило: она вот-вот позовет девочку. И та, опустив малыша на землю, сказала:

— Бабушка, подержите его, пожалуйста.

Потом она сняла безрукавку и достала маленькую сумочку. В сумке звякнули медяки. Она отсчитала два су и протянула старухе…

— Это вам, бабушка, купите себе коржей. А сейчас вам лучше уйти.

Снова послышался голос хозяйки. Теперь в нем звучал приказ:

— Эй, байстрючка, ты где?! Ну-ка, неси сюда малыша! Потом подметешь пол и собирай обедать.

— Да-да, слышу!

Она схватила ребенка на руки и убежала. Старуха, боявшаяся собак, поплелась следом. Хозяйка увидела их и пришла в ярость.

— Вы что, прилипли к ее заднице?! — завопила она на старуху. — Сядьте и сидите на месте, пока не позовут обедать. Вот горе на мою голову!

— Да-а…

Будто не слово вырвалось у старухи, а стон. Она вошла в дом и села на пол, притулившись в углу. Хозяйка взяла ребенка. А старухина внучка сбежала вниз по ступенькам. Вскоре послышался звон посуды…

— Ступайте-ка вниз, — сказала старухе хозяйка, — и поешьте.

Она вышла из комнаты с ребенком на руках. Старуха пошла за нею. Стучавшие где-то ткацкие станки умолкли. Молоденькие ткачихи — все дочери госпожи Тху, родные да приемные, — уселись на земляном полу, вокруг большого деревянного, подноса, и тотчас взялись за дело. Одна набирала рис в чашку, другая накладывала себе овощи, третья подливала рыбный соус. Старуха, не дожидаясь чьего-нибудь приглашения, сразу уселась рядом с внучкой, дрожащей рукой взяла палочки и давай ковыряться в стоявших на подносе блюдах. Преотвратное зрелище! Хозяйка едва не вырвала у нее палочки. Но сдержалась. Она лишь цокала языком и сердито косилась на гостью. Девочка, замечавшая все, от смущенья не поднимала глаз. Она очень сердилась на бабушку. Сказано было ей, чтобы шла домой, нет ведь — не послушалась.

Госпожа, не проронив ни словечка, взяла чашку с рисом и начала есть. На лице ее так и застыло неудовольствие. Тут все разом — и родные дочери, и приемные, и служанки — по этому знаку торопливо принялись за еду. Промедлишь хоть малость — хозяйка так отругает, до смерти не забудешь! А не то и швырнет чашку с рисом прямо в лицо. Старуха огляделась неспешно и тоже подняла чашку:

— Прошу вас, госпожа…

Но, едва она открыла рот, лицо у хозяйки перекосилось от злости.

— Ладно! — закричала она. — Ешьте себе! Нечего церемонии разводить!

Старуха заторопилась, начала есть. Но остальные ели очень уж быстро. Все молчали, склонясь над чашками. Только палочки мелькали: вверх-вниз. Дружно, без остановки. Старухины руки мельтешили над подносом; она никак не могла улучить мгновенье, чтоб обмакнуть овощи в соус. Пальцы ее дрожали, и она расплескала соус по подносу. Хозяйка снова нахмурилась и закричала:

— Налейте-ка соус в чашку и поставьте возле нее!

Одна из девушек тотчас исполнила приказанье. Теперь старухе стало полегче. Но не успела она доесть вторую чашку риса, как хозяйка бросила на пол свою чашку и палочки. Через какой-то краткий миг все закончили трапезу. Они сделали это разом. Могло показаться, что «матушка» подала им какой-то особый знак. На самом деле — так уж было заведено — каждая съедала по три чашки риса. Но ели они наскоро, чтоб успеть еще поработать. А старуха жила в бедной семье — как бог на душу положит; откуда ей было знать, что в домах, где полно рису и денег, ограничивают себя в еде. Она догадывалась, что богачи привередливы в пище. Голодному что ни дай — все сойдет, а на сытого не угодишь. С голодухи, известное дело, никак не наешься. Ну, а тому, кто всегда ест досыта, ни к чему набивать брюхо. Вот старуха ела и ела. Решила наесться до отвала. Коль уж ешь на глазах у всех, все одно скажут: отобедала, мол, в свое удовольствие. Зачем же зря упускать случай? И она снова ела и ела. Байстрючка чуть со стыда не пропала; вытянула шею и, тараща глаза, как цыпленок, глотающий лягушат, отправила в рот остатки риса. Потом опустила чашку с палочками.

— Съешь еще, милая, — сказала старуха внучке. — В котле ведь остался рис. Дай-ка чашку, я тебе положу.

Девочка не успела ответить, а хозяйка давай разоряться вовсю:

— Оставьте ее! Она больше есть не будет! А вы ешьте сколько влезет!

Так, значит. Лишь теперь старуха смекнула, в чем дело. Все, оказывается, давно уже встали со своих мест. Она одна сидела за подносом и ела, да еще госпожа Тху восседала рядом и злобно пялила на нее глаза. А старуха никак не могла утолить голод. Да и жалко оставлять рис в котле. Что за прок ходить по гостям, если не наедаться от живота. И она ела, как ни в чем не бывало. Когда она решила, что вроде сыта, рис в котле кончился. Лишь самая малость прикипела ко дну и по краям. Ей и того было жаль. Она потянула котел к себе, прижала его к груди и, глянув внутрь, сказала внучке:

— Там еще рис остался; жалко, засохнет ведь. Соскребу-ка я тебе последки. Доешь, чтоб добро не пропадало, ладно?

— Да оставьте вы ее в покое! — тотчас, еле сдерживаясь, перебила старуху хозяйка. — Хотите доесть — доедайте, а к ней приставать нечего. Она больше есть не будет. Зачем нажираться, пока брюхо не лопнет?

Что ж, старуха и сама доест. Она со скрежетом выскребла котел. Взяла соус. Полила им поскребки. До чего ж хорошо! Вот она и сыта. Она поняла вдруг, что, пожалуй, объелась. Живот у нее вздулся. Она чуть распустила пояс, чтоб перевести дух. Потом откинулась назад и оперлась спиной о стену — все вроде полегче. Ее прошиб пот. Потом навалилась усталость. Внутри у нее гудело и урчало. Ей бы сейчас завалиться на боковую, да боязно — люди засмеют; и она крепилась через силу. О горе! Нет хуже старости с хворью. Голодному худо, и сытому худо. Не поешь — того и гляди, преставишься. А поешь — маешься пуще, чем с голодухи. Вот горе-то!..

* * *

Лишь к вечеру она добралась до дома. «Вернусь-ка попозже, по холодку», — говорила она себе. На самом деле она просто отяжелела — еле сдвинулась с места. Вдобавок она выпила слишком много воды. Но жажда, сколько б она ни пила, все не проходила. Живот и вовсе раздуло. Ночью старуха долго ворочалась — никак не могла уснуть. Она гладила свой живот, давила его и мяла. В нем что-то булькало и бурлило, как в кипящем котле. Он напрягся и затвердел. Старуха еле дышала. К полуночи она ощутила слабую боль. Со временем боль стала яснее и злее. Вскоре старуху совсем скрутило. Началась рвота. Потом ее пронесло. О горе! Вон как обернулось-то угощенье. У нее потемнело в глазах.