Избранное
Шрифт:
Бабушка растерялась.
— Другой подарок? — спросила она. — Да мне вроде бы нечего жаловаться на эти часы…
— Милая Сигридюр, я понимаю, я все понимаю, — повторила Унндоура, на прощанье целуясь с бабушкой. — Забудем некоторых, с их наглостью и диктаторскими замашками, мы ведь эту публику знаем.
Когда она вернулась домой, у мужа сидел Йоуаким. Не переводя дыхания, не помыв рук, она направилась прямо к Сигюрвальди и сообщила, что предсказание ее сбылось: бабушке так не понравился юбилейный подарок Женского союза, что ей даже не хочется заводить часы, они стоят, и, наверное, с самой весны.
Тут Йоуаким, обычно умеющий держать язык за зубами, дал промашку. Он принялся чесать затылок и стонать.
— Проклятые часы, — произнес он и рассказал чете о своем поединке с юбилейным даром Женского союза. — Тут одно из двух: либо что-то в этой дряни паршивой поломалось, либо в них забралась какая-то
Вскоре грянула война — из тех, что зовутся войнами нервов. У каждой из обеих великих держав — Унндоуры и жены председателя коммуны — насчитывалась могучая рать. Немало женщин всеми силами старались сохранить нейтралитет или примирить враждующие стороны, а Лина из Литлибайра и Катрин из Камбхуса бескорыстно обеспечивали обмен информацией между войсками, поддерживая оба лагеря. Унндоура, непрестанно ссылаясь на Йоуакима, этого мастера золотые руки, настаивала на том, что часы изначально были с дефектом, возможно, вообще бракованные, и уже от себя добавляла, что жена председателя коммуны, видимо, приобрела их за бесценок и хорошо нагрела руки на этой покупке. Жена председателя коммуны, чтобы пресечь клеветническую кампанию, нашла простой выход — позвонить в Рейкьявик часовщику, пусть подтвердит, что стоимость часов указана ею правильно, и объявит, что согласен починить их для Женского союза Дьюпифьёрдюра безвозмездно. Она вызвала к себе бухгалтера и своего заместителя, чтобы телефонный разговор протекал в присутствии свидетелей. Однако тут, на беду, выяснилось, что днем раньше у часовщика приключилось кровоизлияние в мозг, что он лежит в больнице и говорить не может. Бухгалтер Союза, женщина мирная и широкой души, пыталась отправить часы в столицу и оплатить все снизанные с этим расходы, но жена председателя коммуны предпочла выждать время: возможно, ее часовщик поправится и сможет дать свои свидетельские показания. Вдобавок она не исключает того, что сломал часы злодей Йоуаким, а если это так, что ей тогда делать? Она собирается сама купить для Сигридюр Паульсдоухтир другие часы, в полтора раза дороже — да-да, не будь она Раннвейг! — вот тогда-то она и скажет несколько веских слов некоторым здешним клеветникам.
Когда Лина из Литлибайра и Катрин из Камбхуса сообщили Унндоуре печальную весть, что часовщика жены председателя коммуны хватил удар, ее эта беда ничуть не растрогала, напротив, она стала призывать к борьбе свое воинство, сидевшее над чашками с дымящимся кофе — по уверению некоторых, пуншем, — и объявила, что кровоизлияние у часовщика — чистейшей воды выдумка и увертка.
— Мало того, что мы долгие годы терпели диктатуру, так теперь еще и с мошенничеством надо мириться? А что, если созвать общее собрание Женского союза, самое позднее — в конце октября, объявить о скандале, сместить жену председателя коммуны с ее поста и выбрать нового председателя?
Лине из Литлибайра и Катрин из Камбхуса было уже некогда заниматься своими домашними делами: грозные тучи войны сгущались все сильнее, жестокая схватка двух великих держав в Женском союзе казалась неотвратимой. Как-то вечерком Йоуаким заглянул к бабушке и, убитый горем, признался ей, что всему виной он: взял да и ляпнул, что часы не в порядке.
— Эх, — сказала бабушка, — хорошенькое семидесятилетьице!
— Какой же я осел! — продолжал Йоуаким. — Вечно я так!
На следующий день произошли чудесные события, положившие конец этому отвратительному конфликту. Бабушка рылась в нижнем ящике комода, разыскивая шаль — видимо, собиралась отправиться улаживать распрю между великими державами, — а я, вернувшись с берега, где собирал моллюсков, сидел на табуретке за кухонным столом и ел кашу. Только я доел кашу и отодвинул пустую тарелку, как ощутил, будто какая-то странная волна прокатилась по моей спине, и даже оглянулся узнать, в чем дело. В следующий миг все в кухне заскрипело и затрещало, табуретка подо мной заходила ходуном, ложка задребезжала в тарелке, крышки кофейника и кастрюли зазвенели, словно дрожь охватила все предметы. Но не успел я выразить свое изумление по поводу этих чудес, как все прекратилось, и вновь воцарился покой.
— Бабушка, что это было? — крикнул я, вскакивая.
— Господи, помилуй нас, — сказала бабушка, — шуму-то сколько!
Она держала в руках часы, которые машинально схватила, чтобы уберечь их от падения, если толчки усилятся. Затем, видимо решив, что опасность миновала, поставила юбилейный дар Женского союза на место и как ни в чем не бывало продолжила поиски шали.
— Что это было? — снова спросил я.
— Землетрясение, голубчик, и не слабенькое, — ответила бабушка. — Ну и перепугалась же я!
— Как все затрещало! — возбужденно воскликнул я. — А скоро будет новый толчок?
— Не приведи господь.
— Почему? — удивился я. — Так здорово, когда все трясется.
— Дитя ты неразумное,
как можно такое говорить! — рассердилась бабушка. — Ты что же, в школе историю Исландии не проходишь?— Прохожу.
— Тогда не говори глупостей!
Тут мы оба взглянули на комод. В комнате слышался неожиданный звук: часы, оказывается, не испортились, а просто брали передышку. Когда земля под ними задрожала, они испугались и снова начали исправно выполнять свои обязанности. Тик-так, тик-так! Мы с бабушкой долго стояли перед комодом в безмолвном изумлении, можно даже сказать, благоговении, наблюдая за качанием маятника. Время текло у нас перед глазами, часы шли.
Они шли без перебоя, пока не промчались, подобно весеннему потоку, мои детские и юношеские годы. В общем, они не спешили и не отставали, и все единодушно сходились на том, что часы эти были просто образцовые. Я положил их в свой старый чемодан, когда уезжал в Рейкьявик через полтора года после кончины бабушки, а незадолго перед рождеством 1939 года, взяв их под мышку, долго ходил с ними по морозным улицам и наконец продал мрачному старьевщику. Я был тогда в стесненных обстоятельствах, а кроме того, мне хотелось подарить одной молоденькой девушке только что вышедший сборник стихов или небольшой подсвечник с красной свечкой, а лучше и то и другое.
Странно, однако, что когда я вспоминаю свою жизнь в пятом десятилетии нынешнего века, то мне всегда приходят на ум эти часы. Какой-то маятник перестал качаться у меня в груди, какое-то движение прекратилось, я не понимал ни себя, ни окружающих, долгое время был словно в оцепенении. И пока я пребывал в этом странном состоянии, со мной случилось много такого, что я долго буду помнить, а многие события оказались поистине удивительными.
Людям Земля кажется огромной, на деле же она лишь пылинка во Вселенной. В Северном ее полушарии из океана поднимается гористый островок, называемый Исландией, на этом островке находится крохотная столица, называемая Рейкьявиком, и в этой столице много-много улиц, по большей части коротеньких и узеньких. Пятьдесят четыре дома образуют улочку Сваубнисгата, пятьдесят четыре непохожих друг на друга творения рук человеческих высятся под переменчивым небом. Некоторые дома совсем обветшали, новых — раз, два и обчелся, все они исхлестаны непогодой. Многие здания являют собой свидетельство человеческой нищеты и неумелости. Над входной дверью одного из них прибита табличка с цифрой 19, это — двухэтажный дом, построенный вскоре после первой мировой войны. Внутри он деревянный, но наружные стены каменные, с облупившейся штукатуркой, крыт он гофрированным железом. Морозный январский день 1940 года. В окне под самой стрехой на северной стороне дома два стекла из четырех заиндевели, и я от нечего делать разглядываю морозные узоры.
Комнатка у меня маленькая и находится в мансарде, отчего половина потолка скошена, вся обстановка состоит из комода покойной бабушки, стула, лишившегося спинки, старой кушетки, ветхого стола и чемодана, еще есть книги, в том числе несколько учебников. Не тикают больше часы, я продал их перед рождеством, в доме царит непривычная тишина. О чем я думаю? Не помню уже, но, скорее всего, я думал тогда сразу о многом, например о войне в Европе, о том, как я борюсь за существование, и о молодой девушке, недавно пожавшей мне руку и спросившей, бываю ли я по вечерам дома. Вполне возможно, я забыл тот утешительный факт, что Земля лишь песчинка в бескрайней Вселенной, а люди так малы, что и словами не выразишь. Мне грустно, и для этого, пожалуй, есть все основания. После бабушкиной смерти я так и не смог решить, как мне жить дальше, студенческая фуражка меня уже не влекла, еще меньше манили меня пасторский сюртук и церковный приход, в эту зиму работы у меня не было, и кошелек был, можно сказать, пуст. Наконец, в самый неподходящий момент в моем сердце поселилась любовь — впрочем, для нее это весьма характерно. Короче говоря, я разглядываю морозные узоры на стекле, и у меня даже нет желания открыть книгу.
Тихий январский день уже на исходе, и воздух мало-помалу наливается синевой, когда я вдруг слышу, как открывается входная дверь. Стертые ступени лестницы как-то непривычно для меня скрипят под ногами человека, поднимающегося на второй этаж. На площадке медленные и неуверенные шаги замирают, человек долго стоит перед моей дверью и наконец стучит.
Я никого не жду и с любопытством отвечаю:
— Войдите!
Неизвестный нажимает на ручку, но дверь открывает так нерешительно, что я вскакиваю. На пороге стоит тоненькая девушка-подросток. Она в черном пальто и вязаных узорчатых перчатках, с непокрытой головой. Лицо девушки кажется мне знакомым, я уже видел ее, но не могу вспомнить — где. Мы смотрим в глаза друг другу — два существа на крохотном шарике во Вселенной. Затем она кивает, здоровается и спрашивает, не в этом ли доме живет Паудль Йоунссон.