Избранное

— Я не… не шучу, — в замешательстве пролепетал я и, подняв сверток, предложил — Хочешь пасхальное яйцо?

Она опять гордо подняла голову. Девочка-подросток на моих глазах превратилась во взрослую женщину.

— Нет, спасибо, уволь, другим дари, — холодно ответила она, но голос ее при этом дрогнул. — Спокойной ночи… Студиозус!

С этими словами она скрылась в зеленом доме, а я остался на тротуаре с пакетом — подарком Вальтоура. Я долго стоял в полной растерянности и даже не заметил свою невесту Кристин, пока она не подошла вплотную и не заговорила.

Ее зовут Хильдюр. Хильдюр Хельгадоухтир.

Она назвала меня Студиозусом!

3

На третий день пасхи, перед обедом, Вальтоур появился в своем царстве — редакции «Светоча». Его била мелкая дрожь, глаза ввалились, лицо было бледное как полотно.

— Ты заболел? — спросил я.

Он чихнул и запричитал:

— Совсем погибаю, видно, придется двигать домой — и под одеяло.

Из его портфеля на стол посыпались рукописи: слова к танцевальной музыке недели (довольно скверные), его собственная статья (в основном об учреждении а/о «Утренняя заря») и два коротких доклада, прочитанных осенью по радио дядей Инги, директором банка и депутатом альтинга Аурдни Аурднасоном: один о Хадльгримюре Пьетюрссоне, другой о гражданской чести (успех был колоссальный: слушатели таяли, а кое-кто даже рыдал).

— Сейчас тиснем Хадльгримюра, а гражданская честь подождет, — сказал Вальтоур и снова полез в портфель. — Вот портрет Аурдни. А вот еще несколько реклам. На этот раз ни одной от Государственного управления культуры. Мужик все еще зуб на меня имеет.

Он затрясся и опять яростно зачихал.

— Датский рассказ «Kaerlighedens Flammer» — апчхи! ап-чхи! — поместим его в середину. — Стеная и чихая, он принялся отдавать распоряжения, ведь ему придется слечь из-за этой поганой заразы. Напомнил о хорошеньких анекдотиках из календаря Патриотического общества, о снимке (в профиль) Арона Эйлифса, попросил выбрать что-нибудь из «Смеси», к примеру стихотворение, если потребуется, обрубить хвост, для этого ублюдка одна страница и то большая честь. Кстати, Эйнар не приходил?

— Какой Эйнар?

— Эйнар Пьетюрссон, наш новый сотрудник! Он должен был приступить сегодня, хотел написать о всякой всячине, особенно о жизни в Рейкьявике. А кроме того, вызвался переводить с английского.

— Как он тебе нравится?

— Способнейший малый. Племяннице министра чуть было не заделал ребеночка. Пришлось отправить ее в Акюрейри.

Меня эта история заинтересовала, но Вальтоур снова расчихался.

— Вот хвороба проклятая привязалась, совсем концы отдаю. Стало быть, приятель, будешь заниматься культурой, — сказал он, собираясь уходить. — Если надумаешь что-нибудь занятное, сам напишешь.

— Я ничего не надумаю, — залепетал я. — У меня внутри словно часовой механизм стал тикать совсем-совсем медленно…

— Чушь! И слушать не желаю, — резко ответил Вальтоур. — Будешь еще говорить об этом чертовом механизме, то прямая тебе дорога в желтый дом.

Кашляя и чихая, он покинул редакцию. Лишь когда он ушел, я сообразил, что не знаю его адреса. Вроде бы он живет у родственницы, телефона там нет. Если он сляжет надолго, мне придется обнаружить, что я знаю о помолвке, забежать в дом из исландского шпата на улице Лёйваусвегюр и спросить его невесту, где он обретается.

Шеф хворал три дня.

По этой причине наш новый сотрудник, Эйнар Пьетюрссон, написал свою первую статью, вернее, свои первые случайные заметки, без его руководства или помощи. Так начался творческий путь, который сразу же принес ему славу и в течение семи лет неуклонно способствовал популярности «Светоча».

Эйнар Пьетюрссон… Я прерываю свои заметки, откладываю карандаш, закуриваю трубку и отдаюсь во власть воспоминаний. Эйнар Пьетюрссон — он знал, чего хочет. А хотел он выбиться в люди, приобрести известность, доказать измученному человечеству, что молодой человек еще может преуспеть лишь благодаря самому себе. Если бы летом 1940 года, когда он только-только обнаружил журналистские способности, ему явился архангел Гавриил и сообщил, что вся земная суша, за исключением Гримсея [59] , недели через две взлетит на воздух, то, я полагаю, он не задумываясь велел бы Гавриилу устроить на Гримсее типографию, где бы мог как ни в чем не бывало продолжать публиковать свои статьи.

59

Гримсей — небольшой остров, расположенный примерно в 50 км к северу от Исландии.

Да-да, говорю я себе, все у него получилось, как он хотел, парень действительно выбился в люди, прославился и, несомненно, прославится еще больше. Интересно, что он делает сейчас? Я вот сижу вечерней порой и записываю свои в высшей степени безыскусные воспоминания, пытаюсь разобраться в собственной жизни и в судьбах некоторых моих знакомых, а Эйнар Пьетюрссон, всеми уважаемый и почитаемый, пребывает в одном далеком огромном городе, как бы символизируя собой культуру маленького народа, затерянного в океане. Если он вдруг завтра вернется в Исландию и мы встретимся на Эйстюрстрайти, он, конечно, поздоровается со мною за руку — ведь человек он воспитанный и мягкосердечный, но говорить со столь низко павшей личностью дольше минуты будет для него пыткой. И все же, несмотря на славу и успех Эйнара, я бы не хотел быть на его месте. Если он и счастлив, мне такого счастья не надо. Предпочитаю свою небезгрешную жизнь и — как бы это сказать — часовой механизм, быстро тикающий в моей груди.

Оставим это.

Мы с Эйнаром очень быстро обнаружили, что совершенно непохожи друг на друга во всем — и внешне, и внутренне. Мы проработали бок о бок семь лет без единой размолвки, но за все это время ни разу не говорили по душам о личных своих делах или о том, что творится в мире, а тем более о тайне жизни и смерти. Мне думается, что в наши дни, когда страны и континенты залиты кровью, не сыскать на свете более спокойного журналиста, чем Эйнар Пьетюрссон. Он всегда являл собою некое воплощение благополучия, был свеж и учтив, а главное, солиден, как бы ни на секунду не забывая, что манеры часто определяют жизненный успех. Я помню, как не мог оторвать от него глаз, когда на третий день пасхи 1940 года он вошел в редакцию «Светоча», рослый, внушительный, красивый как бог, шикарно одетый — в клетчатом костюме и белоснежной рубашке, со множеством торчащих из кармашка цветных карандашей и превосходной портативной пишущей машинкой в руке. Единственное, что, на мой взгляд, портило его, так это лоб. Мне в жизни не приходилось видеть человека с таким низким лбом. Он уверенно отрекомендовался, сразу же обращаясь ко мне на «ты» (я в первый момент не решился ответить ему тем же), сообщил, что зачислен в штат, и обвел взглядом редакцию.

Я сказал, что Вальтоур болеет, и попросил отдать мне рукопись его статьи: журнал уже начали набирать, он ведь выходит по пятницам.

— Это я мигом, как писать, знаю, ол-райт. А можно я этот стол к окну передвину?

Я помог перенести стол.

— Ты тоже рейгвикец [60] ?

— Нет, я из Дьюпифьёрдюра.

— Давно журналистом?

— Два месяца.

— Интересно?

— Даже не знаю. Иногда, пожалуй, — ответил я, указывая на наши с Вальтоуром запасы бумаги — листы разного формата и обрезки, которыми мы разжились в типографии. — Тебе сколько лет?

60

Речь Эйнара Пьетюрссона характеризуется рядом особенностей рейкьявикского просторечия.

— Скоро девятнадцать. А тебе?

— Двадцать один.

На лице его отразилось изумление, он даже вздрогнул, как лошадь, которая услыхала странный звук и испугалась. Я хотел было спросить его, почему он мне не верит: неужели я кажусь таким старым, но он положил рядом с машинкой пачку бумаги, сел за стол, потер руки, поерзал на стуле, усаживаясь поудобнее — ни дать ни взять пианист-виртуоз перед началом концерта, — и начал свою трудовую деятельность.

Сразу было видно, что искусством печатания на машинке Эйнар Пьетюрссон овладел не безупречно, хотя специалист по пушным зверям из канцелярии Комиссии по защите от норок мог бы позавидовать его сноровке и быстроте. Печатал он тремя пальцами и большей частью попадал в нужную букву. Когда на странице появилось несколько строчек, он закурил сигарету и угостил меня.

— Писать надо красиво?

— Что? — не понял я.

— Редактору, наверное, хочется, чтобы писали красиво?

— Думаю, да.

— Ясно. Гм.

Он откашлялся — столь же величественно, как заведующий Управлением культуры, — и продолжал творить, то хмуря брови, то впиваясь глазами в машинку, весь подавшись вперед, словно тянул кабель или пытался поднять слона. Я взял поэтическую «Смесь» Арона Эйлифса и еще раз убедился: там не было ни одного стихотворения, которое — даже набранное петитом — уместилось бы на одной странице «Светоча» вместе с портретом автора. Читал я эти опусы с сомнением, готовый в любой момент выполнить указания шефа: при малейшей возможности искромсать какое-нибудь стихотворение.